Трагедии - [16]

.

Нет, нет, мне долг велит быть подле Гермионы:

Не в состоянье жить я, ею не прощенный.

Я должен Пирра кровь своею искупить.

Пилад.

О Гермионе вам, Орест, пора забыть.

Вы, ярости ее и жертва и орудье,

Себе и мертвую ее берете в судьи?

В угоду ей должны вы умереть? За что?

Орест.

Что? Так она мертва?

Пилад.

Вам не сказал никто

О том, что в этот час, столь горестный, случилось?

Когда мы шли сюда, царевна появилась

Простоволосая, с безумием в глазах,

И к храму ринулась, откуда скорбный прах

Всесильного царя наружу выносили.

И, словно некоей слепой подвластна силе,

Свой извлекла кинжал, не разжимая губ,

Пронзила грудь себе и рухнула на труп.

Орест.

Примерно наказать меня решили боги.

Хвала бессмертным вам за то, что вы столь строги,

Столь непреклонны к тем, кто возбудил ваш гнев!

Вы, в замысле своем жестоком преуспев,

Добились длительным и неотступным мщеньем

Того, что стал я сам несчастья воплощеньем,

Для этой цели я и был на свет рожден,

И цель достигнута. Я удовлетворен.

Теперь, чтоб до конца исполнились все судьбы,

В их и в своей крови мне надо утонуть бы,

И смерть желанная положит пусть конец

Непримиримому раздору трех сердец.

Пилад.

Орест, мой друг!

Орест.

Как! Пирр, тебя я снова вижу,

Мой враг, которого так страстно ненавижу?

Ведь мною ты убит. Кто ж мог тебя спасти?

Еще один удар я должен нанести?

Но что это? Его целует Гермиона,

Смотря на милого умильно и влюбленно

И гневно — на меня. Бессилен я пред ней...

А что там позади? Я вижу клубы змей[34]...

Там злые демоны! О, преисподней дщери!

Пришли меня терзать вы, как добычу — звери?

Те змеи, что шипят на ваших головах,

И те бичи, что вы сжимаете в руках,

Не для меня ль они? Что ж, мучьте и влеките

Меня во мрак... Но нет! Ей право уступите

Замучить до смерти того, кто изнемог.

Она хищнее вас. Вот лакомый кусок:

Я сердце ей свое бросаю на съеденье!

Пилад.

Смотрите, он без чувств! Утихло исступленье.

Нам мешкать — смерть. Скорей страдальца унесем,

Покуда ярость вновь не пробудилась в нем.

Британик [35]

(пер. Э.Л.Линецкой)

Его светлости герцогу де Шеврез [36]

Ваша светлость!

Вы, быть может, с удивлением увидите свое имя на первом листе этой книги; испроси я вашего согласия на то, чтобы посвятить ее вам, вы скорее всего отказали бы мне в моей просьбе. Но меня можно было бы обвинить в неблагодарности, если бы я и доле утаивал от света доброе отношение, которым вы всегда меня удостаивали. Какое зрелище являл бы собою тот, кто трудилс бы только во имя славы и при этом умалчивал о покровительстве столь высоком, как ваше!

Нет, ваша светлость, я не откажусь от почетного права оповестить всех о том, что даже мои друзья вам не безразличны, что вы проявляете участие ко всем моим замыслам, что благодаря вам я имел честь читать это творение человеку, чья каждая минута драгоценна[37]. Вы были свидетелем тому, с какой проницательностью судил он о построении моей пиесы и насколько его понятия о трагедии истинно безупречной превышают все, что я в силах создать.

Не опасайтесь, ваша светлость, что я не ограничусь этим и, остерегаясь восхвалять его в глаза, буду и далее обращаться к вам, дабы возносить ему хвалу с большей непринужденностью. Мне ведомо — утомлять его внимание хвалою небезопасно, и, смею сказать, ка к раз эта скромность, присущая вам обоим, особенно крепко связывает вас друг с другом.

У человека с заурядными свойствами умеренность — добродетель весьма заурядная. Но когда вы, наделенный всеми достоинствами сердца и ума, глубиною суждений, дающейся обычно лишь многолетним опытом, блестящими и обширными познаниями, которых вам не скрыть от ваших близких друзей, когда этой, вызывающей всеобщее восхищение, мудрой сдержанностью обладаете вы, тогда она становится добродетелью поистине редчайшей, особенно в наш век мелочных тщеславий. Но, сам того не замечая, я не устоял перед искушением говорить о вас: как же оно должно быть сильно, если я поддался ему в послании, в котором собирался лишь почтительно засвидетельствовать, что всегда

покорнейший и смиренный слуга вашей светлости.

Расин

Первое предисловие

Ни одно творение, отданное мною на суд публики, не принесло мне таких похвал и не навлекло такой хулы, как эта трагедия. Я трудился над ней с особым тщанием, но, казалось, чем больше сил я в нее вкладывал, тем ожесточеннее рвали ее на части иные критики: каких только козней они не строили, каких только недостатков не находили! Кое-кто даже соизволил взять под защиту Нерона, утверждая, будто я изобразил его слишком жестоким. А я-то полагал, что самое имя Нерона уже означает нечто превосходящее обыкновенную жестокость! Впрочем, возможно, они хотели этим сказать, блеснув осведомленностью, что в первые годы правления Нерон еще ничем себя не запятнал. Но довольно прочитать Тацита, дабы убедиться: пусть вначале он был хорошим императором, но человеком он всегда был очень дурным. В этой трагедии я вовсе ни касаюсь дел политических: Нерон представлен мною в кругу своей семьи, в частной жизни, и, право, нет надобности приводить все цитаты, подтверждающие, что я не нанес оскорбления его чести.

Другие, напротив, пеняли на то, что я приукрасил Нерона. Должен признаться, я отнюдь не считаю его образцом прекрасного человека; он мне всегда казался чудовищем. Но у меня это чудовище только в зачатке — Нерон еще не поджег Рим, не убил свою мать, жену, своих наставников. За вычетом этого, он совершил достаточно злодеяний, чтобы истинная его натура всем была сна.