Товарищ ребёнок и взрослые люди - [60]

Мама Юри тётя Альма была очень хорошим поваром и часто мне тоже доставались выпеченные ею булочки с корицей и овсяное печенье. Мы и теперь расхаживали между рисующими учениками, держа в руках по завитку булочки.

— Дай куснуть! — просили большие мальчики у Юри.

— Что? — спросил Юри. — Да тут не от чего откусывать! Последний кусочек — и всё.

Он сунул последний кусочек булочки в рот и вывернул карманы своей куртки.

— Ммы-мым! Ничегошеньки нет! Совсем пустые карманы!

Я осторожно спустилась по откосу берега, чтобы посмотреть, цветут ли растущие у воды калужницы или это желтеет только дикий табак.

Цвели калужницы. Я знала, что тата не велит их срывать, потому что калужница в вазе долго не проживёт, но не смогла удержаться и отломила небольшую веточку.

— Вее-ликс! Вее-ликс! — услыхала я вдруг отчаянный крик Юри. Я подбежала к тате одновременно с Юри и испуганно остановилась: круглое лицо Юри было красным и в слезах.

— Что случилось, парень? — спросил тата. — Тебя что — пчела ужалила?

— Не ужалила! — всхлипнул Юри, и нижняя губа у него капризно скривилась. — Видишь большого парня там? Он сказал мне жуткие слова!

Большой мальчик, на которого указывал Юри своим коротким толстым пальцем, был тот самый сын тёти Минни Лембит, умевший кричать по-тарзаньи и получивший от тёти Людмилы приказ явиться в школу с родителями. Услыхав, что Юри жалуется, Лембит очень серьёзно принялся за рисование.

— Этот мальчик мне сказал: «Юри нерадивый с жопой шелудивой»! — объявил мой друг.

Сидевшие поблизости школьники захихикали, а Лембит продолжал спокойно рисовать.

У таты дрогнули уголки губ.

— Да, да, он так и сказал: «Юри нерадивый с жопой шелудивой»! — повторил Юри.

По-моему, это было гадко сказано! Будь ты хоть сам Тарзан, а о моём друге маленьком мальчике в матросском костюме так говорить нельзя!

Тата почесал затылок.

— Вот так история! Ну, и что мы с твоим обидчиком сделаем, Юри?

Юри подумал и предложил:

— Застрели его из ружья!

— Из ружья? Ой, это слишком суровое наказание за враньё. Ведь Лембит ничего больше не сделал, как только наврал, верно?

— Как это?

— Ну, я-то не верю, что у тебя задница грязная! — сказал тата, покачав головой.

— Нет! Конечно, нет! — торопливо подтвердил Юри. Казалось, он готов был в подтверждение снять свой матросский костюм.

— Вот видишь — Лембит о тебе ничего не знает и просто соврал! Пусть он, пустозвон, остаётся там, где сидит, вместе со своей шелудивой задницей! — решил тата и похлопал Юри по плечу.

Юри склонил голову набок, немного подумал и затем радостно улыбнулся.

— Пусть он, пустозвон, остаётся там, где сидит!

Тата подошёл к Лембиту и что-то тихо сказал ему на ухо. Лембит пожал плечами, медленно встал и подошёл к нам.

— Ну, Юри, не злись, давай помиримся! — сказал он, усмехаясь, и протянул руку.

— Помиримся! — согласился Юри и принял протянутую ему недавним врагом руку.

— Пожалуйста! — Я протянула Юри веточку калужницы. — Как хорошо, когда все дружат!

— А ты, девчонка, получишь у меня… — шепнул совсем белоголовый мальчик, воспользовавшийся тем, что тата отошёл далеко к другим рисующим ученикам.

Этого мальчика я знала — это был Юхани, брат моей подруги Майу. С Юхани и его старшими сёстрами тата иногда говорил по-фински. Они все вместе с родителями приехали из Ингерманландии, как та женщина, которой дедушка подарил бабушкину сковородку. Майу по-фински не говорила, она родилась уже в Эстонии, но почему-то уроки эстонского языка были для неё сплошным мучением. Так она мне сказала. Хрестоматия, которую она мне как раз накануне показала, была вроде бы скучноватой, но ничего особенно трудного в ней, по-моему, не было. С Юхани у меня никогда не было никаких дел, и почему он ни с того ни с сего был на меня зол, я и понятия не имела.

— Вчера ты сбила Майу с толку своим букварём — сегодня она получила по-эстонскому двойку, и весь класс над ней смеялся! — шепнул Юхани, злобно на меня глядя. — И посмей только пожаловаться своему папочке!

К счастью, урок как раз кончился, и все ученики — и Юхани тоже — пошли вместе с татой с школу, неся свои альбомы и табуретки.

На перемене многие дети, обрадовавшись хорошей погоде, вышли, чтобы поиграть на Подвальной горке. Я увидела среди них Майу, подошла к ней и сразу спросила:

— С чего это твой брат на меня так разозлился?

— А зачем ты так сделала? Думаешь, если ты дочка учителя, так можешь других дурачить, да? — спросила Майу сердито и упёрлась руками в бока.

Хельви, дочка дяди Артура, заметила, что со мной что-то неладно, и подошла к нам.

— Чего вы, малютки, не поделили? — спросила Хельви.

— Леэло научила меня каким-то дурацким буквам! — пожаловалась Майу.

«Дурацкие буквы» — это ещё что такое? Но тут я вспомнила, что Майу вчера на большой перемене жаловалась мне, что никак не может запомнить буквы и прочла мне из книги какую-то белиберду «абеде, еехвдее», потом в конце «юю». Такую бессмысленную нелепицу, по-моему, и не надо было запоминать — и я придумала более весёлую строчку песни: «Хабеде, мягиде, йыгеде, вягеде хю-юд!»[15] Это было нечто! Это было как строчка из настоящего стихотворения, не просто какая-то бессмыслица. Это звучало даже красиво, если лихо декламировать… Правда, в первом слове вместо «хабеде», должно было бы быть «хабемете», но я тогда подумала, что ведь в стихах можно слова немножко изменять, чтоб они лучше звучали. И эту строчку, придуманную мной строчку, можно было петь на мотив «Семейного вальса». И Майу хорошо всё это запомнила вчера во время большой перемены.