Солнечный свет пахнет цветущими липами, ромашками и мёдом, и мне так хорошо, что дух захватывает. Хочется раскинуть руки, как крылья, и бросаться на шею всем и каждому, хочется разбежаться босиком по двору, усыпанному лепестками ромашек и заросшему подорожником, взлететь в воздух и парить между белыми облаками, до которых, кажется, рукой подать. Потребовалось бы лишь не-мно-о-жечко выпрямиться, потянуться — и… Но на самом деле мне неохота ни вставать, ни распрямляться, ни вообще двигать руками-ногами: так приятно лежать здесь, в запахе ромашек, и давать солнечным лучам пронизывать тело. И я охвачена чувством, от которого душа замирает: что мир хороший, и я хорошая, и вся жизнь так удивительно хороша, пронизывает меня, лежащую, раскинув руки-ноги, солнечным светом, и лучи солнца как бы на долгий миг приковывают меня к медвежьей шкуре, которую тата вынес во двор проветриваться. Воздух так густо насыщен зелёными запахами и золотистым солнечным светом, что в такую погоду могут происходить только хорошие вещи — вдруг маму по случаю хорошей погоды выпустили из тюрьмы, и она как раз сейчас входит между большими липами в высокие, до неба, ворота усадебного парка? В такой день не существует ни домов, где держат арестованных, ни чёрных дядек, ни грустных мыслей: просто надо оставаться на месте, смотреть на облака и ждать… Всё хорошо и становится всё лучше и лучше — как в сказке! Между подорожниками, рядом с медвежьей шкурой, стоит стеклянная банка, наполненная водой, в ней витают дивные принцессы с причёсками одна другой краше. Делать принцесс легче лёгкого: надо только большим пальцем руки раздавить стебель одуванчика и затем сунуть в воду — и златовласые принцессы готовы. Со своими одуванчиковыми принцессами я уже играла несколько сказок и песенных игр. «Если ты бедная пастушка, почему одета в шёлк и бархат?» — пою я очень низким голосом и отвечаю высоким: «Какое дело до этого вам, господин граф, если у моего отца есть деньги, валери-валера, валери-валера, коль у моего отца деньги есть!»
У моего таты, правда, денег нет, но петь-то можно! Глядя на лёгкие прозрачные облака, я пытаюсь представить себе, как мама в полосатой тюремной одежде идёт по просёлочной дороге, и мы с татой приветствуем её по-королевски, на нас венки из одуванчиков и одежда с развевающимися рукавами из шёлка-бархата. И мама пожалеет от всей души, что она так надолго покинула такого ребёнка в шёлке-бархате и торжественно поклянётся, что больше никогда меня не оставит… И хотя воображаемая сцена причиняет боль, но она столь сладостна, что ею можно долго любоваться!
Но я встаю и лечу за угол дома — навстречу тате — ну да, я пытаюсь взлететь, но просто подпрыгиваю, — потом я обхватываю его и обнимаю крепко-крепко, насколько сил хватает.
— Стоп-стоп! — слышится голос таты из-под чёрной сетки-маски.
— Погоди, на мне могут быть пчёлы!
Пчёлы? Уфф… И сразу улетучилось это дивное чувство любви ко всему миру. Я не вчера родилась! Опыт общения с пчёлами у меня есть. И весьма болезненный. Однажды Кóта, моя левая нога, почувствовала такой укол пчелиного жала, что показалось, будто меня с головы до пят раскололи пополам, и я так завопила, что весь посёлок слышал. В другой раз пчела ужалила меня в щёку, и её так раздуло, что лицо набок перекосило… И почему только таким гадинам, как пчёлы, разрешают приближаться к мёду? Сбор мёда — одно из немногих дел, участвовать в котором вместе с татой я не рвусь. Да и нет у меня такого белого капюшона с закрывающей лицо сеткой-маской из чёрного конского волоса, а деревянные обуглившиеся дымные мехи, с помощью которых тата вынимает из ульев соты с мёдом, вызывают у меня кашель. И хотя пчёлы НАШИ СОБСТВЕННЫЕ, эти глупые создания не отличают своих от чужих. Крайне несправедливо, но попробуй объяснить это пчёлам — жизнь показала, что они не желают меня слушать!
В кухне во время медосбора стоит медогонка — большая бочка с краном и ручкой, которую надо крутить. В медогонку тата помещает вынутые из улья тяжёлые рамы с сотами. И когда крутит ручку, рамы в медогонке начинают двигаться, а немного погодя из крана начинает струиться мед. Но, по-моему, сотовый мёд в сто раз лучше чистого: уж очень приятно обсасывать кусочки сот! Правда, потом во рту, между зубами, набивается воск и приходится долго возиться, чтобы выковыривать его, но вкус мёда достоин этого труда.
Тата, закончив выгонку мёда, выглядел совсем отупевшим. Он посмотрел на стоявшие в углу банки с мёдом, на блестящие капли и струйки на полу и клеёнке, покрывающей стол, на моё вымазанное лицо.
— Да-а, теперь понятно, почему в некоторых странах разрешено многожёнство! Пчеловодам это особенно необходимо… Ну, скажи, как я смогу в одиночку справиться с этим безобразием?
— Я приведу сюда из прихожей Сирку и щенка Плыкса, и они могут слизать мёд, — мелькнула в моей голове светлая мысль.
— Нет! — гаркнул тата.
