Тоска по дому - [84]

Я резким движением отбрасываю одеяло и иду.

После взрыва она торопится в душ. Я говорю:

– Куда ты убегаешь?

– Чтобы не было воспаления, ты ведь знаешь, – извиняется она. Но я думаю, что дело не в воспалении, а в том, что нам трудно находиться в одном пространстве больше нескольких минут, и говорю ей:

– Не поранься об осколки!

– Вау! – вспоминает она. – Мне до сих пор не верится, что ты это натворил.

Я ухмыляюсь:

– Не забывай, что я наполовину грек.

Она, наполовину испуганная, повторяет:

– Мне до сих пор не верится.

– Надень хотя бы тапочки, – настаиваю я и бросаю ей одну свою, а вторую ее тапку. Она обувается и, хромая, выходит. Я остаюсь лежать в постели, укрываюсь одеялом, и у меня в голове мелькает картина нашей ссоры, и я не знаю, радоваться мне, что меня наконец-то разобрало, или паниковать, что разобрало на такие мелкие части. Минуты бегут, Ноа не возвращается, и я все больше склоняюсь в сторону паники и думаю, что, возможно, нам и в самом деле нужна передышка. Эта квартира давит на нас, загоняет каждого в его темный угол. Откуда во мне взялась эта слепая ярость, так на меня не похожая? Чуткий психолог обязан выдерживать все. Чуткий психолог не пользуется словами, чтобы ранить других, не обнажает свою злость и ни в коем случае не бьет тарелки. Проклятье, может, мне и правда надо отойти в сторону, чтобы успокоиться? Молодец, Амир! Давненько ты не убегал. Твои женщины меняются, а история повторяется. Ты просто подсел на это. Подсел на мышечное напряжение, предшествующее расставанию. На магию обаяния, способную воздействовать на людей, которые тебя еще не знают. Но нет, мы не дадим тебе отдалить ту единственную женщину, которая сумела по-настоящему сблизиться с тобой. Единственную женщину, которой ты позволил прикоснуться к черному сгустку внутри тебя и даже его погладить.

– Подвинься. – Ноа возвращается из душа, одетая в свою овечью пижаму. Я прижимаюсь к стене и немного приподнимаю одеяло, чтобы она легла. Лицо у нее очень серьезное, брови нахмурены. Я чувствую, как ее мысли скребут край моего сознания, чуть ли не складываются в слова, но не собираюсь спрашивать, о чем она думает, чтобы и она меня не спрашивала.

– Выбросишь потом осколки? – говорит она, и я согласно киваю в ответ. – Надо купить новые тарелки, – продолжает она, – а то нам не из чего есть.

– Конечно, – отвечаю я, и привычное злое жужжание, утихшее, пока мы занимались любовью, – оно всегда утихает, когда мы занимаемся любовью, – звучит снова. Она поворачивается ко мне спиной, и я думаю: «А что, если на этот раз мне и в самом деле придется уйти, и все эти разговоры о зависимости – не более чем дымовая завеса, туман на поле психологической войны, которую я веду против себя, лишь бы не видеть горькую правду: в последнее время нам плохо, просто плохо, а если задуматься, то нам никогда и не было хорошо вместе, за исключением первых медовых недель да еще первого месяца здесь, в этой квартире. И нескольких дней после Хануки. Проклятье, это вечное шараханье, стоит мне что-то решить, я тотчас выдумываю контраргумент. Линии стираются – между добром и злом, между одним человеком и другим, между нами и всей этой паникой вокруг, всеми этими взрывами и актами мести. Нам обещали ясность и простоту, но оказалось, что это вранье. Все размыто, даже граница между рассудком и безумием. Вот я – авторитетная личность, а минуту спустя – небритый тип, и они тянут меня в свою, больную сторону. Это как в детской игре: вы рисуете мелом линию, а потом беретесь за руки и пытаетесь перетянуть соперника на свою половину, за черту. Но здесь даже черты нет, в лучшем случае – маленькая звездочка. Маленькая звездочка, которая отличает меня от меня же другого и так легко – бац – исчезает; как в армии на учениях: прежде чем я успеваю сделать вдох и защититься, грудь сжимается, спину покалывает от страха, горло царапают осколки стекла, а в висках стучит: «Псих, псих, псих…»

Между тем Ноа уже сопит во сне. Жужжание прекращается. Оно стихает всегда, стоит ей уснуть, и наступает тишина и во мне начинает, как поет Эхуд Банай, бить родник; теперь я могу придвинуться к ней и шептать ей на ухо ласковые слова. Я говорю ей, что душа моя вплетена в ее душу, что нет женщины, подобной ей, что я постоянно бесстыдно желаю ее. И все это правда. Она улыбается во сне. Я целую ее в щеку и в мочку уха, приподнимаюсь и осторожно, чтобы не потревожить ее сон, перелезаю через нее, сую ноги в тапочки – одна моя, мне впору, а вторая ее, она мне мала, – достаю из-за холодильника веник и начинаю сметать осколки тарелок, которые швырнул на пол в разгар ссоры с криком: «Не желаю ничего слышать о твоем дипломном проекте! Не желаю!» Удивительно, до чего далеко разлетелись эти осколки: я нахожу их возле входной двери, и за телевизором, и под диваном. Один валяется рядом с письмом Моди, которое я заметил только сейчас. Странно. Когда Сима успела его бросить? Неужели ждала, пока мы не закончим? Неужели она все слышала? Но мне все равно. Пусть слушает. Пусть думает, что я сошел с ума. Даже в клубе так думают. Но мне это безразлично. Главное, что у меня есть письмо от Моди. Можно на время отложить веник в сторону. Сесть в кресло. И прочитать.