Тоска по дому - [82]

– Студенты уделяют вам много времени и сил, – раздался авторитетный голос Навы, обращенный к Гидону, – и то, что ты сейчас делаешь, нечестно и непорядочно.

Гидон сжался от этих слов.

– Я предлагаю прекратить демонстрацию, – сказала Нава и посмотрела на меня. – И не вижу особого смысла продолжать занятие.

Я слабо кивнул в знак согласия. Члены кружка один за другим покидали комнату. На пороге каждый из них окинул меня вопросительным взглядом, словно ждал убедительного ответа Гидону. Но слова застряли у меня в горле.

Амация, вечно кающийся и сожалеющий, уходил последним, но через секунду вернулся, ткнул пальцем в пол и спросил:

– А как же кроссворд? Кто его разгадает? Неразгаданный кроссворд – это нехорошо! – Повернулся на каблуках и вышел.

Нава бросила быстрый взгляд на дверь, надеясь, что Амация не вернется:

– Тебе пришлось пережить неприятный опыт.

– Да, – признался я.

Глаза ее смотрели мягко и понимающе, и впервые с тех пор, как я начал работать в клубе волонтером, я почувствовал, что могу поделиться с ней тем, что для меня важно. Что я этого хочу.

– Я думаю, что сейчас они реагируют особенно остро из-за напряженности в стране, – сказала она, и взгляд ее снова приобрел профессиональную холодность. – Кроме того, у тебя есть проблема с границами – тебе следует их обозначить. Но об этом я предлагаю поговорить на нашем инструктаже, хорошо?

– Хорошо. Конечно. Ясно. Я понимаю.

Окно возможности закрылось. Я остался один в комнате. Поднял с пола кроссворд, попытался его расправить, но только больше порвал. Ничего не поделаешь. Нужно его выбросить в мусор и к следующей неделе составить новый кроссворд. Впрочем, сомневаюсь, что на следующей неделе кто-нибудь придет на занятие. Ведь теперь все знают, что студент, ведущий кружок кроссвордистов, – ненормальный. Он должен быть членом этого клуба, а не наставником. Слова Гидона пульсировали в моих висках. А может, он прав? Чем я отличаюсь от членов клуба? Все, что они чувствуют, чувствую и я, только с меньшей интенсивностью. Я так же, как Дан, шарахаюсь от эйфории к отчаянию, и наоборот. Как раскаивающийся Амация, каждую минуту противоречу сам себе. Как Шмуэль, остро воспринимаю все и, как Ноа в ее худшие дни в Бецалеле, ощущаю жар солнечных лучей, проникающих сквозь кожу и выжигающих меня изнутри. Как и они, я лишен почвы, лишен корней, я изображаю уверенного в себе человека, но знаю, что первый порыв ветра способен меня унести. Меня отделяет от них тонкая черта, но и ее я уже пересек. Еще в армии, когда проходил курс молодого бойца. Если бы не Моди, который успел меня спасти, я оказался бы в кабинете армейского психотерапевта, а потом, как знать, возможно, попал бы сюда – как рядовой член клуба?

Я выдернул из доски кнопки, и на мгновение мне захотелось зажать их в ладонях, пока не брызнет кровь, но вместо этого я убрал их в сумку, туда же отправил клейкую ленту и подумал: «Как, черт возьми, протянуть два часа до инструктажа? Как я сейчас выйду из комнаты и посмотрю людям в глаза? Шмуэль, по всей видимости, захочет поговорить, но снова не сможет вспомнить мое имя и будет зачесывать волосы то на одну сторону, то на другую и жаловаться, что я переполнен болью, а ему это неприятно. Не могу я здесь стоять. И сидеть не смогу. Для меня это слишком. Чересчур. Надо отсюда сматываться. И поскорее. «Секунду, – раздался в голове голос разума. – Если ты сейчас уйдешь, не дожидаясь беседы с наставницей, можешь забыть о рекомендации Навы в конце года. Она не станет рекомендовать того, кто не справился с делом». – «А зачем справляться? – спросил еще один голос. – Все равно нет никаких шансов, что она даст мне рекомендацию, учитывая, какой мрак в наших отношениях. Кроме того, кто именно хочет быть психологом? Мое представление о себе. Мои подруги, всегда твердившие, что мне идет быть психологом. А сам-то я хочу этого? По-настоящему? Единственное, чего я хочу – это уйти. Это я и должен сделать. Сейчас».

Я взял свою сумку и вышел из комнаты, не обращая внимания ни на поднятую бровь Навы, ни на Шмуэля в треснутых очках, который поднялся мне навстречу; я не ответил Ронену и Ханит, на миг прекратившим флиртовать друг с другом и окликнувшим меня; быстрым движением руки отмахнулся от Джо, спешившего ко мне с шашками. Поднялся по лестнице, уступил дорогу Гидону, который возвращался из туалета и даже не посмотрел на меня, будто ссора между нами мне привиделась. А может, я и в самом деле ее себе вообразил? Может, все это только мои фантазии? Я на секунду задумался, и меня охватило легкое головокружение; я испугался, что упаду с лестницы, но продолжал подниматься, останавливаясь перевести дыхание и то прислоняясь к правой стене, то опираясь на левую, пока не вышел на свежий воздух, в пустынный парк, и не побежал по улице, не зная, куда бегу.

Наступили тревожные дни. Пушки обстреливают Ливан. В аэропорту Бен-Гурион тоска и уныние. Сельскохозяйственные проекты заморожены, огурцы дрожат от холода. Абу Даби решает приостановить дипломатические отношения (нет, Абу Даби, не оставляй нас). Иерусалим отмечает трехтысячелетний юбилей, но никто не приходит на вечеринку, кроме фирмы-организатора «Бетти-бетти-бам». Мужчины в костюмах с галстуками требуют выборов, но не могут договориться о дате. Иорданская пара, давшая сыну имя Рабин, скрывается в Израиле от разгневанной толпы соотечественников. Семидесятилетний мужчина нападает на девяностолетнюю мать. Детям по ночам снятся теракты. Над мостом в Мевасерете появляется огромное белое облако мысли: на мгновение, всего лишь на мгновение кажется, что все здесь могло быть иначе.