Тоска по дому - [79]

Саддик в тюрьме. Учит с Мустафой Аалемом иврит. Мустафа уже стар, но узнал Саддика сразу. Он помнит всех своих лучших учеников, каждого в отдельности. «Ты – Саддик Адана, и тебе еще многому надо научиться, – сказал ему Мустафа в тот день, когда его доставили в тюрьму на юге Израиля. – Мы еще не занимались грамматикой. И необходимо расширить словарный запас». – «Знаю, потому я и вернулся», – сказал Саддик и поцеловал Мустафу в шрам на щеке. Они улыбнулись друг другу, и Саддик смиренно склонил голову. Вот так. Мустафа Аалем – известный герой интифады, все хотят у него учиться. Молодые заключенные месяцами ждут возможности удостоиться такой чести.

– Ты ведь больше не мальчик, а? – Мустафа почесал затылок. – Знаешь что, приходи ко мне завтра в три. Посмотрим, что можно сделать. – И на прощанье Мустафа дружески обнял Саддика. Не забыв произнести свой знаменитый лозунг: – Та́ареф аль аду́! – Знай своего врага!

Назавтра (после многих унижений и тычков) они уже сидели над книгами. Мустафа достал пачку газет, которые ему тайно пронесли в тюрьму, две авторучки и тупой карандаш. Он диктовал Саддику новые слова на иврите, которые легко запомнить, и тот записывал их арабскими буквами. Потом проходил по всему списку от начала до конца и еще раз – с конца до начала. Доказательство. Помилование. Решение. Память. Сила. Нежность. Плата. Фотография. Паника. Фасад. Тоска.

– Гаагуи́м (тоска) – красивое слово, – сказал Саддик.

– Почему? – спросил Мустафа. – Что в нем красивого?

Саддик напряг мозг (этой ночью он почти не спал, и предыдущей тоже):

– Потому что тоска, я-ани, это когда ты хочешь быть в другом месте. Послушай: «Га-а-гу-и́м», как будто младенец плачет по матери. Га-а-гу-и́м, га-а-гу-и́м… Понимаешь, о чем я?

Отец Йотама тоскует по Гиди, в этом нет никаких сомнений. Всякий раз, когда упоминают его имя, лицо его синеет, и жена боится, что он вот-вот задохнется. Она приносит стакан воды, подносит к его губам. Но он подозревает, что в глубине души она жаждет, чтобы его не стало. Чтобы он исчез. Он чувствует, что вину за случившееся она возлагает на него. Это он подтолкнул Гиди пойти в боевые элитные части. Это он во время субботних прогулок рассказывал ему о той самой битве на той самой войне. Он поощрял его, когда Гиди проходил курс молодого бойца и участвовал в тяжелых, изнурительных учениях, и советовал ни в коем случае не снижать высокий медицинский профиль. Это он ночами учил сына разбирать и собирать автомат «Галиль».

Уже полгода он ждет, чтобы она сказала: «Ты виноват». Только после этого они смогут наконец начать налаживать отношения. Но она полностью ушла в себя. Стала чужой. Пересматривает альбомы. Зажигает свечи. Не разговаривает.

Их слово месяца так и не прозвучало.

Я был беременным на последнем месяце. Живот раздулся, и его вдоль и поперек пересекали швы, похожие на выступающие вены. Оказалось, мы с Ноа договорились, что, раз уж она не может, я займу ее место и стану, так сказать, суррогатным отцом. Но я вдруг перенесся в Хайфу, и моя мама, ответственная в нашей семье за беспокойства и треволнения, пощупала мой живот и сказала: «Амир, ты этого не выдержишь». С этого момента пространство сна было заполнено фразой «Ты этого не выдержишь», написанной разными шрифтами на белых овцах с пижамы Ноа, сгрудившихся между буквами, и на вопящей сирене, источником воя которой был, как выяснилось позже, будильник. Проснувшись, я не стал рассказывать свой сон Ноа. Как правило, она толкует сны очень точно. На этот раз я боялся, что ее толкование будет слишком точным.

Даже сейчас, когда я смотрю на эту фотографию, я уверена, что из нее мог бы получиться прекрасный дипломный проект. В итоге я не нашла арабов и сфотографировала перед домом румынского рабочего, а что мне оставалось делать? Арабы, работавшие на стройке у Мадмони, перестали приезжать из-за блокады, а другие арабы, из университета, которых я просила позировать, бормотали, что они очень заняты. Тогда я нашла смуглого румына, дала ему в руки черно-белую фотографию арабского дома в рамке и поставила перед настоящим арабским домом в квартале Талбие. Я попросила его держать фотографию на груди, у сердца, и улыбаться. И плакать. И рассердиться. Я открывала и закрывала диафрагму фотоаппарата, понимая, что получается не совсем то, что мне надо, но думала, что этого хватит для выражения моего замысла.

Но преподаватель решил, что я проявила небрежность, и завел длинную речь о том, что тот, кто халтурит в работе, злоупотребляет искусством, растрачивая его попусту, и что мы еще недостаточно великие, чтобы пренебрегать мелкими деталями. Если бы он сказал это на третьем курсе, я не промолчала бы и ответила ему, что великие учителя вникают в суть работы и не придираются к мелочам, но в последние месяцы он так упорно опускал меня ниже плинтуса, что я скукожилась до размеров стикера и позволила ему продолжать. Он закончил топтать все, что я сделала, и тогда Янив, который клеился ко мне на первом курсе, поднял руку и сказал, что, даже если отвлечься от небрежности исполнения, остается проблема с основной идеей, потому что искусство существует не в вакууме и представление подобного проекта в то время, когда взрываются автобусы, граничит с цинизмом, особенно с учетом того, что румын, простите, араб, на фотографии улыбается.