Тоска по дому - [54]

У меня родилась идея, и я пересела в конец автобуса, на последнее сиденье, приготовила вспышку, поменяла пленку на «Фуджи-800» и начала снимать. Изумленным пассажирам я объяснила, что это для моего дипломного проекта, и пообещала не фотографировать лица. Люди выглядели слишком замученными, чтобы со мной спорить. Двое или трое подняли брови, но остальные пропустили мои слова мимо ушей и лишь плотнее закутались в пальто.

Текстура фотографии получилась зернистой, а изображение – немного размытым. По сиденьям и поручням можно предположить, что снимали в автобусе, но только предположить. В центре кадра – два затылка. Один крупный, мужской, второй – худой и сморщенный, явно принадлежащий пожилой женщине. Противоположные окна до бесконечности отражаются одно в другом, и в одном из них можно даже видеть неясную фигуру, держащую перед лицом камеру. Водителя в кадре нет. Я выбрала такой ракурс, что может показаться, будто автобус едет без водителя. Главный акцент сделан на молоток и надпись «В случае необходимости разбить стекло» в верхнем углу кадра. С левой стороны – рекламное объявление больничной кассы. И эта размытость, которая подчеркивает ощущение оцепенения. Это не так просто объяснить. Когда я проявила пленку, то поняла, что мне удалось добиться чего-то такого, что выходит за рамки внешней картинки, уловить внутреннее настроение. Через неделю я назвала эту фотографию «После теракта» и с гордостью повесила ее на стену.

Перед занятием сокурсники высказались о фотографии скорее одобрительно, но преподаватель, долго ее рассматривавший, дважды дернул себя за нос и произнес: «Эстетично, весьма эстетично» – таким тоном, что дальше подразумевалось «но», однако я его опередила и спросила:

– Но что?

Он не улыбнулся и сказал:

– У меня только один вопрос. Где во всем этом ты, Ноа?

И я, как последняя дура, показала на свое отражение в окне автобуса. Он опустил нижнюю губу и разочарованно процедил:

– Да, прекрасно, но я не это имел в виду. Чего мне здесь не хватает, так это твоих эмоций. Ноа, что ты чувствуешь по отношению ко всему этому?

После теракта обычно устанавливают контрольно-пропускной пункт, блокируют дорогу и не дают нам добраться до работы. Вот и сегодня все было как всегда. Я протираю запотевшее окно и смотрю, как Наджиб и Амин пытаются убедить солдата и показывают ему разрешения на работу и свои удостоверения, но он только качает головой и улыбается нехорошей улыбкой. Я говорил им, что они зря потратят время, но они упрямы. Делать нечего, шабаб – молодые – хотят совершить все возможные ошибки. Солдату надоедает препираться с ними, и он направляет на Амина автомат и что-то кричит. Что именно, мне не слышно, потому что окно закрыто. Наджиб и Амин забирают свои бумаги, рассовывают их по карманам, разворачиваются и бегут к машине. Вместе с ними врывается холодный воздух, и я обнимаю себя за плечи, чтобы унять дрожь. Они проклинают евреев, ра́иса[35] и дождь, из-за которого машина осела в грязь. Я выхожу и помогаю толкать. Дождь проникает под одежду, затекает за воротник рубашки, а одна капля катится вниз, вдоль спины, до самой задницы.

– Ялла, – подбадриваю я уставших Амина и Наджиба, – поднажали!

Они делают усилие, и автомобиль сдвигается с места.

– Молодец, Я-Саддик, – говорят они мне, когда мы снова садимся в машину, – сил у тебя, как у молодого!

– Шу́кран, благодарю, – отвечаю я, но их комплимент меня не радует. Нисколько. В обычный день я бы еще обрадовался, но сегодня – нет. Сегодня у меня в сумке есть документ, та́бу, и большой ключ. Сегодня я должен был войти в дом, в котором родился, и взять там то, что принадлежит моей маме. Сегодняшний день должен был стать для меня важным. Особенным днем.

А в итоге – махсо́м, КПП. Это еврейское слово, махсом, которое арабы произносят постоянно, как будто нет у нас своего, на нашем языке. То же и со «сбором урожая», и со «сметаной», и даже со словом «булочки», которое теперь написано справа на вывеске магазина: «Мана́иш и арабский ху́без». Ну, спасибо, что светофор называют не «рамзо́р», а «рамзо́н», хоть у нас всего один рамзон на весь город, тот самый, на котором мы сейчас остановились.

«Шва́йе-шва́йе[36], – говорю я себе, когда загорается зеленый и водитель пытается объехать лужу в центре перекрестка. – Сохраняй терпение, как кактус цаба́р, Я-Саддик. Ты ждал пятьдесят лет, подождешь еще неделю».

На следующее после теракта утро учительница вошла в класс, прикусила губу и сказала:

– Дети, Даниэль сегодня не придет на занятия, потому что его брат вчера был ранен во время взрыва, и сейчас Даниэль у брата в больнице. Я очень прошу его товарищей в ближайшие дни помочь ему. Передавайте ему все задания, которые вам раздают на уроках.

«Минутку, – подумал я про себя и внимательно посмотрел на лица одноклассников. – А когда объявили о гибели Гиди, они вели себя так же? Дор продолжал ковыряться в ухе? Майя продолжала рисовать в тетради своих голубых бабочек?» Учительница помолчала всего несколько секунд, а потом обычным голосом попросила всех достать книгу Танаха. «Да», – ответил я самому себе, но вместо обиды испытал приятное чувство. Как будто толстяк, усевшийся у меня на груди, вдруг встал. Это привело меня к мысли о том, что если брат Даниэля умрет, то Даниэль станет в нашем классе еще одним братом погибшего, как и я, и все будут его жалеть, говорить с ним ласково, приглядывать за ним, а меня оставят в покое. Мне тут же стало стыдно за эти мысли. Нехорошо желать смерти другому человеку, но я знал, что после школы пойду к Амиру и поделюсь с ним этой своей мыслью; потому мне и хорошо с Амиром, что ему можно рассказывать подобные вещи, и они его не пугают, он не расстраивается, как моя мама, которая говорит, что глаза у нее опухли от воспаления, а не оттого, что она все время плачет, и не оттого, что папа иногда спит в гостиной, а не в их спальне, и не оттого, что они почти не разговаривают друг с другом.