Тоска по дому - [117]

– Хорошо, я об этом подумаю, – сказала Нава, бросив быстрый взгляд на кипу бумаг на столе. Сверху лежала изогнутая канцелярская скрепка.

– Вы дадите мне знать? – спросил я, цепляясь за спинку стула, как за спасательный круг.

– Да, – ответила она, взяла цветной стикер и что-то на нем написала, возможно мое имя. Я ждал, что она посмотрит на часы или нетерпеливо поерзает на стуле, но Нава откинулась назад и развела в стороны руки, словно располагала бесконечным временем, словно только сейчас сложились условия для обычного разговора между двумя нормальными людьми, которых не заботит необходимость давать (или получать) рекомендацию; разговора, не связанного ни с клубом, ни с психологией, например о брачных играх тигров или о любимой музыке. «Интересно, какую музыку она любит?» – подумал я и чуть не задал ей этот вопрос, но промолчал, позволив волнам одиночества, внезапно поднявшимся от ее фигуры, разбиться о мою кожу, а ее взгляду – блуждать по стенам у меня за спиной. Еще я подумал, что должен рассказать об этом Ноа, рассказать в мельчайших подробностях, включая цвет резинки, стягивающей волосы Навы, потому что только Ноа была в курсе моих взаимоотношений с Навой, и только Ноа, единственная во всем мире, могла понять всю странность и нелепость этой встречи.

Через несколько дней Нава позвонила и сказала, что в принципе это недопустимо, но, если это для меня так важно, она не возражает. Я шел вниз по лестнице, ведущей в клуб, со свернутым в трубку новым кроссвордом под мышкой. Сердце бешено колотилось, и я без конца трогал свои щеки, чтобы в очередной раз убедиться, что они чисто выбриты. За последние несколько дней я десятки раз представлял себе эту сцену, и каждый раз в голове рождался новый сценарий. Единственное, чего не предусматривал ни один из них, это то, что на мое появление никто не обратит внимания.

Игроки в шашки сидели, уткнувшись в свои доски. Мордехай показывал какому-то незнакомому парню свой футбольный альбом. Ронен и Ханит склонились друг к другу, как будто собирались поцеловаться. А Шмуэль, мой Шмуэль, пустым взглядом смотрел в стену.

Я пошел в кофейный уголок и приготовил себе чай. Для чая было слишком жарко, но мне хотелось заняться хоть чем-то. Я как раз закончил размешивать сахар, когда кто-то похлопал меня по спине. Я обернулся. Передо мной стоял вечно обо всем сожалеющий Амация. Он хотел что-то сказать, но не мог подобрать слов. Я его не торопил.

– Скажи, – наконец, почесывая подбородок, произнес он, – а ты не тот студент с кроссвордами? – И, не дожидаясь ответа, пробормотал: Да нет, быть того не может. Тот вроде был на тебя похож, но… Малость повыше. Хотя нет, такой же. Почти.

– Хватит, Амация, не морочь ему голову, – сказал Джо, подходя к нам и протягивая мне руку. – Как поживаешь, Амир? Куда исчез? Мы уж боялись, что тебя похитили спецслужбы.

– С чего бы вдруг? – ответил я и пожал руку ему, а затем Малке, и Мордехаю, и Хаиму, и Ронену, и Ханит. И вот уже весь клуб собрался вокруг меня, как будто они ждали, чтобы Амация сделал первый шаг.

– Где ты пропадал так долго? – спросила Малка, и я ответил, что был немного болен, и Джо сказал:

– Надо было посоветоваться с нами, уж мы-то разбираемся в лекарствах.

И все засмеялись, включая Наву, наблюдавшую за происходящим со стороны. Амация спросил:

– Ну что, принес новый кроссворд? – И тут же добавил: – Кроссворды нам надоели, но мы по ним немного соскучились. Вообще, какой смысл решать кроссворды? Никакого. Но это классно, хоть и глупо.

– Да, Амация, я принес новый кроссворд, – ответил я. – Давайте решать его вместе. Приглашаю всех, не только членов кружка. – Последние слова я произнес очень громко и посмотрел на Шмуэля, надеясь, что он уловил намек, но Шмуэль просто снял очки и начал тщательно их протирать.

После того как с кроссвордом было покончено, все, кто принял участие в его разгадывании, поаплодировали мне и заставили дать слово, что я больше не заболею, потому что они без ума от кроссвордов. Я снял кроссворд со стены, свернул в рулон, закрепил резинкой, отложил в сторону и с пустыми руками подошел к Шмуэлю.

– Привет, – сказал я и сел рядом.

Он не ответил.

– Шмуэль, – попробовал я еще раз. – Это я, Амир. Ты меня помнишь?

Он не ответил.

– Шмуэль… – В моем голосе прорезались просящие ноты. – Неужели ты не помнишь, как мы с тобой разговаривали? Ты знакомил меня со своими теориями. О том, что мир разделен на три цвета…

– Красный, белый и прозрачный, – за меня закончил Шмуэль, и я вздохнул с облегчением.

– Красный, – продолжал он, – стремится к крайностям: вкусить красное яблоко с древа познания или белое яблоко с древа жизни. А Бог этого не позволяет. Бог прозрачен. Бог – это срединный путь.

Он рассказывал мне о трех перекрестках боли, на которых ему открылся Бог, а я заинтересованно кивал, хотя слышал все это много раз. С каждым его словом во мне крепло чувство отторжения. Он не помнил, что уже излагал мне свои теории. Скорее всего, он не помнил даже, кто я такой. Так какой смысл беседовать с ним, если у него ничего не задерживается в памяти? Какой смысл в существовании этого клуба, если его членам ни на йоту не становится лучше?