Тоска по дому - [119]

– И в Австралии, – рассмеялся Амир и сделал ход ферзем, переместив его в дальний угол, и объявил шах. С этой минуты мы перестали разговаривать. Мой король оказался в опасности, и я должен был защищать его всеми силами. Амир беспрерывно атаковал, но я каждый раз находил способ отбиться. Я пожертвовал слона, ладью и четыре пешки, чтобы мой король устоял. Я ждал, что Амир допустит ошибку и это перевернет всю игру, но Амир не допустил ни одной ошибки, и в конце концов я потерял ферзя. У меня не осталось выбора, и я сдался. Ненавижу проигрывать, особенно – в шахматы. Но благодаря Амиру горький вкус поражения мучил меня не слишком долго. Амир пошел на кухню, принес два стакана лимонада и сказал:

– Очень мило с твоей стороны перед отъездом в Австралию дать мне победить.

– С чего ты взял? – сказал я. – Я никогда тебе не поддавался.

– Знаю, – сказал он. – Достаточно посмотреть, как ты потеешь во время игры, чтобы понять, что ты не поддаешься.

Я отпил большой глоток лимонада и спросил:

– Как там было, в Австралии?

– Очень симпатично, – сказал Амир. – Спокойная тихая страна. Люди приятные, намного приятнее американцев. Никаких терактов, никаких войн. Природа потрясающая. С другой стороны, все суперсовременное: скоростные автомагистрали, гигантские торговые центры, игровые приставки.

– Вау! – сказал я. – Классно!

– Да, – сказал Амир. – Я был во многих странах, но эта и правда одна из лучших.

– А может, поедешь с нами? – вдруг предложил я. Я не собирался этого говорить. Не вел к этому шаг за шагом, как выстраивают ловушку в шахматах. Слова сами вылетели из моего рта, но, как только они достигли моих ушей, я подумал: «Какая великолепная идея! Он все равно уже не ходит в клуб. Скоро сдаст экзамены. Сколько еще он будет сидеть в этой квартире и ждать Ноа?». Я прямо загорелся: пусть он поедет с нами. Я представил себе, как мы с ним гуляем по улицам Сиднея, и этот город перестал казаться мне таким страшным.

– Я бы с радостью, – сказал Амир, – но…

– Но что? Почему ты не хочешь? – выпалил я. Я уже видел, как мы сидим рядом в самолете, как вместе ходим на матчи австралийской футбольной лиги, как…

– Прежде всего, – сказал Амир голосом человека, которого невозможно переубедить, – я думаю, что тебе и твоим родителям нужно многое наверстать из того, что было упущено, и не стоит кому-то постороннему встревать между вами.

– Но ты не посторонний! – крикнул я. У меня было то же чувство, что во время шахматной партии: что ни предпринимай, мой король обречен.

– И потом, – сказал Амир, – я достаточно бродил по свету. С меня хватит. Я дал себе слово, что на этот раз останусь и подожду Ноа.

– А если она не вернется? – спросил я.

– Нет, так нет, – сказал Амир. – Но, что бы ни случилось, мы с тобой не перестанем быть друзьями.

– Как ты это себе представляешь? – спросил я.

Амир помолчал секунду-другую, как молчат взрослые, пообещав что-то ребенку, чтобы он от них отстал, – и ребенок все понимает.

Я могу вообразить себе, как Амир, заложив руки за спину, рассматривает фотографии; сначала молчит, улыбается, разглядывая фотографию моей мамы, которая и в самом деле немного странная, узнает Эти Анкри (он ее страстный поклонник), удивляется, где я выкопала этого инспектора, выписывающего штрафы за парковку, надолго задерживается перед моим портретом, а затем поворачивается ко мне и произносит: «Ужасно».

«Действительно?» – спрашиваю я в воображаемом разговоре. А он мне отвечает: «Да что с тобой, Ноа, это грандиозно! Это самая сильная твоя работа. Самая совершенная. Видно, что над каждым кадром ты трудилась часами». – «Так и есть, – говорю я, расправляя плечи. – Я немало потрудилась. Но неужели у тебя нет никаких замечаний?» – «Видишь ли, – говорит он и еще раз осматривает все работы, – если искать к чему придраться, то всегда что-нибудь найдешь». – «Например?» – не отступаю я, зная, что в переводе с его языка на общечеловеческий это означает: «У меня есть критические замечания». – «Композиция, – говорит он и попадает прямо в точку. – Эта схема, три на три, больше подходит для телевикторины». – «Почему?» – мысленно спорю я с ним, защищая свою композицию, но в душе прекрасно понимаю, что он прав и очень скоро мне не хватит аргументов для защиты своей точки зрения.

Боже, как бы я хотела, чтобы он был здесь по-настоящему, не только в моем воображении. Я бы хотела, чтобы он увидел измененную композицию. Чтобы поцеловал меня в шею. В губы.

Но вдруг он не захочет?

Я вспомнила про американского писателя, который рассказал в интервью, что ему трудно писать, когда его жена дома, и поэтому он каждый год на три месяца уезжает в лес и работает там в одиночестве. Во второй части интервью, ближе к концу, журналистка спросила, кому первому он показывает готовую рукопись, кто его первый читатель. «Моя жена», – без колебаний ответил писатель. Когда я читала интервью, то подумала, что этого не может быть. Почему она соглашается? Он на три месяца бросает ее одну с детьми, а она как ни в чем не бывало садится перед грудой листов и читает, что он там написал?

– Ты на нее злишься?

– Конечно, я на нее злюсь, – сказал я Давиду. – Нет, я понимаю, ей необходима свобода, как, впрочем, и мне, и я даже рад, что мы взяли паузу, но позвонить-то можно? Почему она все всегда драматизирует? Откуда этот радикализм?