Тополь цветет - [41]

Астон, увидавши Степана, в минуту достиг его, прыгнул на грудь, — и тот оступился в прудок, вырытый для поливки, — берег густо зарос травой, не видать, где кончается.

Вода была теплая, теплей парного молока. Да и весь сад парной после дождей. Степан вылил воду из сапога, отжал портянку, посидел на краю прудка, задумавшись про Валерку, уводившего телку под конвоем Астона.

Не успел он подняться, как Валерка мелкой трусцой уже бежал обратно — видно, с сообщением относительно телки.

— Папка… — выдохнул он.

— Погоди, пока не забыл, — предупредил его Степан. — Пойдешь в школу — за уроки сразу берись, не отлынивай, а по вечерам, пока светло, будешь помогать мне дом обшивать Марфе.

Валерка удивленно и радостно выпучил глаза.

— Я как намахаюсь за день топором, к вечеру мочи нет, а взялся — надо доделывать.

— Ага… Папк, там Юрка прибег, пьяный, на избу полез, на сено.

— Ладно. Губы-то подбери.

Проходя по мосту, Степан поглядел наверх, где на потолке, поджатая стропилами, высилась темная, душистая масса сена.

— Там он, папка, тама, — зашептал Валерка, подтягивая губу и шмыгая носом.

Ужинать Юрка так и не слез. К половине девятого стало совсем темно. Тамара ушла на улицу, ребятишки где-то бегали, Степан с Татьяной остались одни. Татьяна сердилась за Марфу и всякий раз находила предлог прийти за ним (Марфа и угощала-то его украдкой). А дома, оставаясь одни, они молчали.

Свет в чистой избе погасили — Татьяна не любила смотреть телевизор со светом. Шла какая-то постановка, музыка перемежалась ровным киношным говором, помаргивал голубеньким экран, наполняя комнату вечерним покоем. Степан смотрел вполглаза, слушая, что говорит Татьяна: «Ну, чего же ты, дурочка, э-эх, обманул ведь тебя… А ты, что же ты делаешь, что же делаешь, ну и бандит…»

Степан приоткрыл глаза — Татьяна сидела, сложив руки на столе, упершись взглядом в ящик.

Степан хохотнул:

— Ну, комментатор…

Она улыбнулась, вовсе не похожая на дурочку, которая болтала сейчас, и у него явилось подозрение, что вызывала его на разговор.

На улице зарычала машина, раздались голоса, крики, кто-то забегал, затопал вокруг двора. Зашелся в лае Астон. Кажется, звали Юрку.

Калитка стукнула, и в избу влетел Валерка — глаза выкатились, губа отпала:

— Папка, парни приехали, Юрку ищут, бить хотят, штакетины выломали у Бориса Николаевича и у Бокановых оторвали! — Он снова выскочил вон, и было слышно — задвигал засов, которым не пользовались никогда.

— Господи, что же будет-то, Степан? — Татьяна встала, прижала обе руки к груди.

Степан взял ружье из-за шкафа.

— Не связывайся с ними, не лезь! — ухватилась она за него.

Степан оттолкнул ее, оттолкнул на мосту Валерку, вышел на крыльцо.

— Ну, чего надоть?! — заорал с ходу.

Вокруг двора, под ветвями и под березами у Бокановых метались какие-то фигуры.

Степан стоял, чувствуя, как наливаются чугуном руки, сжимающие ружье, как светлеет и ширится в груди, как бывало, когда приходилось ходить в атаку. Фигуры сбились на лужайке у колодца под старою липою. Теперь он видел — их было пятеро, все пьяные, распаленные.

— Ну! — вызверился он на них.

Длинная очередь мата забила из черного рта на толстом большом лице, возникшем в свете, падавшем из бокановского окна.

— Ах ты, зевластый! — Степан клацнул затвором. — Я т-тебя остужу!

— Испугалися, как же… Достану, погоди, твоего кобеленка! Поехали, мужики, он еще нахлебается… — и снова мат, с перекрутом, унавозил воздух.

Тени рванулись, заметались над кузовом, машина завелась, начала разворачиваться. Степан подождал, пока красные огоньки сгинули в прогоне.

Татьяна с пожелтевшим, обвядшим лицом стояла посередине избы, сцепив ладони у груди. Валерка и Люська, оказавшиеся тут же, сидели не шелохнувшись.

Степан водворял ружье в угол за шкаф, когда дверь растворилась и явился Юрий.

— Погуляли? — прохрипел Степан.

— Ты что?! — взвизгнула вдруг Татьяна не своим голосом, что уж никак не было на нее похоже. Степан даже сморщился. — Ты что натворил, признавайся, гад?

— Ничего, — Юрка глядел в темный провал окна над белой занавеской и обирал с груди приставшее сено. — Двинул пару раз Митьке Пыркину — он и свалился. Пьяный был, не догнал.

— За что? — глухо спросил Степан.

Юрка молчал, все обирал сено.

— Ну… за кого?

— Так, по пьянке.

— Ты не крути! — крикнула Татьяна. — По пьянке. За эту небось, за свою… — и она обозначила непотребным именем ту, которая все перевернула в их доме. — Этот Пыркин, где увидит ее, охальничает, а ей хоть бы что, извертелась вся. К кому хошь подкатится, к Боканову подкатывалась.

— Ну ладно, закройся! Тебя что, Боканов волнует?

— Ты кому говоришь?! — взревел Степан. — Матери говоришь!

— А что она — мать, а травит меня?

— Гляди, образованные стали, — передернулась Татьяна.

— А моя жизнь ее не касается.

— Я ей дам — не касается! Я ей дам… — задохнулась Татьяна.

— Ничего ты не сделаешь, — махнул рукой Степан и пошел к двери.

— Сделаю! Сделаю! — дробило ему в спину.

У него дрожало внутри, тряслось. Спустившись с крыльца, подошел к Астону, тихо поскуливавшему в темноте, нагнулся, запустил руку в шерсть и сел на чурбак. И долго сидел так у будки на чурбаке.