Тополь цветет - [39]

Потом думал про дом. Дом еще долго простоит, но поддерживать следует. Часто, ложась спать, он перечислял в уме, что надо сделать в доме. От невозможности все переделать и упорядочить начинала трясти лихорадка, но он заставлял себя думать, с чего можно начать, где какой достать материал, и выходило, что все одолеть можно. Иногда ведь сделаешь быстрее, чем собираешься…

Эта мысль и сейчас его успокоила. И силы да уменья ему не занимать, всю жизнь в работе. То в пастушонках, то в прицепщиках, а после войны и самостоятельно сел на трактор. Любил он на тракторах. («Выйдешь на работу в два, в три часа ночи и вдруг слышишь — трактор где-то заработал. И бежи-ишь: как же это раньше меня завели?»)

А потом дом взялся переставлять. Хлебнул горюшка, зато теперь дедушка Иван диву дался бы.

Как спалили немцы сараи, стоявшие на усадьбе, — дальний-то сеном набитый, а в ближнем столярная мастерская — инструмент важный, очень берег его дед — слег дед Иван и больше не встал. Хороший был. Высокий, с черной подстриженной бородкой, в очках и в холщовом фартуке — топоришко за поясом, а в кармане — гвозди и клещи… Дед Иван — неродной им, бабушка Наталья приняла его в дом на семерых детей.

Все-таки Степан так и не слыхал, как пришла Татьяна и легла к нему в полог.

Утром, чуть свет, она еще не поднималась на дойку, — истошный крик прорезал деревню.

Степан раскрыл глаза и слушал.

— Чего это? — села на постели и Татьяна.

Он перекатился через нее, выскочил на крыльцо.

Кричали на том конце, вроде в два голоса, высоко и страшно — слов не разобрать, но крики рвали грудь.

Не попадая в штанины, он натянул трясущимися руками брюки, схватил пиджак и, на ходу одеваясь, побежал туда.

В едва брезжившем утре черно выступали дома. Хлопали двери, зазвенело окно, кто-то стучал сапогами сзади.

За прогоном, за прудом, чуть дальше колодца метались среди неубранных еще копешек две женские фигуры — вставали и падали, вставали и падали, словно их били.

Степан сразу понял: Серега помер! Нету больше Сереги…

14

Редкий день обходился без дождя, все кругом просырело и ознобилось, в огородах не уродило — лето кончалось, а убирать было нечего.

В последнее воскресенье августа вдруг против всех прогнозов потеплело и делалось все теплее и теплей, будто кто наддавал жару в котле. Солнышко то спрячется, то выглянет, а то его и не видали неделю.

Тес, сложенный у Марфиного двора для просушки громаднейшим треугольником, Степан наполовину острогал и штабелем сложил вдоль дорожки от задних ворот. Марфа раздобыла вагонку, нарезать ее, подгонять, пришивать — удовольствие, кто понимает: тесины ровные, одна в одну. Степан выбирал бороздки по обеим сторонам, и они светло полосатили стену, сообщая ей фабричную законченность.

Кто ни шел мимо, останавливался поглядеть, как крашеные, уже облезшие бревна уходили под глянцевито-золотистый покров теса.

Мария Артемьевна с дочкой, приехавшей погостить, встали на дороге, любуясь. Мария Артемьевна теперь часто бездельно бродила по деревне или по шоссе, подбив на прогулку кого-либо из женщин. Сразу после похорон Сереги Пудова ее сильно прихватило на вывозке навоза — то ли перетрудилась, то ли неудачно спрыгнула с машины, ведь две операции перенесла. «Вся пришивка лопнула», — с обычной удалью смеялась она, поблескивая глазами. И три недели отлежала в больнице, откуда выпустили под честное слово, что не будет даже воду из колодца доставать.

— Фирма! — отвечал Степан на восхищенный Мариин взгляд.

— Что же это вы, безбожники, в успеньев день работаете? — покричала она.

— Да он начал только с обеда, в рабочие-то дни когда? — сказала Марфа, выходя из огорода с корзиной лука. — Во, фирма-то, погляди, погляди, лабуда какая.

Лук в корзине лежал длинненький, тощий, со светлой растрепанной кожурой, просвечивал обнаженным бочком — ему бы еще порасти, но надеяться на погоду не приходилось.

— Я на терраске высыпала корзинку посушить, ну, будет еще одна — и все. Даже сердце заболело. У тебя нету чего-нибудь от сердца?

Обычно красные налитые щеки Марфы поблекли, осунулись, а губы потухли, посерели.

— Как же нету? — живо откликнулась Мария. — Есть. Сбегай, дочушка, возьми в шкапу на нижней полке в платке завязано.

— Сбегай, Галюшка, принеси, — просила и Марфа болезненным голосом. — А ты садись, посиди со мной.

— Ты, девка, не гордись, поезжай к докторам. Я вот тоже не понимала, за все бралась. Как болит-то: жмет или колет?

— И жмет, и колет — на лом ломит. Очень уж я расстраиваюсь. Мы с Валечкой так и долги не отдадим. Они ведь долги за машину еще не выплатили.

— То-то ты малинку возила в дом отдыха, продавала стаканчиками, — подмигнула Мария.

— А я и не скрываюсь, — голос у Марфы внезапно окреп, оборонялась она уже трубно: — Надо же с чего-нибудь набирать, где же они возьмут, две зарплаты — и все.

— Ну, малинкой не наберешь.

— Где малинкой, а где грыбом, где яйцом. В том году сколько яблок было, так шли нипочем — у всех уродило.

— Ну, ты-то нипочем не отдашь.

— А я и не говорю, что отдам.

— У меня тоже картошка вымокла, — вздохнула Мария, — по яйцу самая крупная, чем кормить кур будем — не знаю. И капусты не взять нынче, а так я люблю щи кислые. Вот тебе и успенье.