Тополь цветет - [38]
«Вот и Федор. Всего год, как убрался, — думал Степан, — а что от него осталось? Разве что лиственницы. Алевтина запела… Ну, Серега, может, еще оклемается, а все равно. Отец сидит, водку пьет со всеми, красный, ногой качает…»
Тоскливая тяжесть наваливалась на Степана, хватала за горло — оттого, возможно, что в заходящем солнце ярко белели кресты на Курганах…
Боканов рассказывал, московские его сватовья, если осенью погасятся облигации, пришлют денег на фундамент — всем миром дом на кирпич ставить будут.
— Если пога-асятся… — Степан с недоверием качнул тяжелой головой.
— Какие-нибудь да погасятся. Он военный был, у него этих займо-ов!.. — Боканов махнул рукой. Займов у бывшего военного свата куры не клевали. — А тебе что — на пропой не хватает?
— Да у меня и нету их, облигациев. Я об людях.
— А об людях — не суетись! Какой министр. Думаешь, чего не надоть. Скажи — войны нет, слава богу. А чего теперь ихние займы считать — мы больше потеряли.
Степан не глядел, но пустота под коротким рукавом летней рубахи Боканова была перед ним. Безрукий давно не маскировался, да и все уже привыкли. Левый рукав обтянул могучее плечо сильной загорелой рабочей руки, другой — висит тряпкой. И нету под ним ничего… Совсем — ничего… Один воздух…
— Я бы всем инвалидам по машине дал! — сказал Степан в порыве какого-то отчаянья. — Чтобы дольше прожили! Чтобы, значит… в напоминанье!.. Чтобы долго видели их! — чуть не задохнулся он.
— Ты бы да-ал!.. — растянул насмешливо Боканов.
Степан заерзал на месте. Вот так всегда в разговоре с Бокановым он вдруг чувствовал себя дураком.
На другом конце стола стоял хохот — Юрка что-то рассказывал. «Гляди, как поднялся», — с непонятной тоской подумал Степан.
Позади скамеек прошел к своим. Остановившись, таращился на всех, громоздкий и дикий, в непривычной белой полосатой рубашке, прищемившей пуговкой кадык.
— Тут вентилятор гоняет воздух, а не пыль, как на «Беларуси», — сетка капроновая, пыль не проходит, — говорил Юрка, а Хлебины, Воронковы, Ириша Боканова слушали его. — А на полу губка толстая, а поверх резина — башмаки не нагреваются. На нашем обматываешь ботинок тряпкой — и газуешь. А тут хорошо. А сиденье? Мягкое, упругое, можно автоматически отрегулировать — выше, ниже. Вон дядя Толя сядет, раз — и подогнал по себе.
— Татьяна, домой пойдем!
Татьяна не слышала, смеялась с Борисом Николаевичем, держа на руках Митьку, черного и шустрого, как Борис Николаевич, и красивенького, как Валентина Николаевна — из-за него она и учить в школе бросила.
— Ну, ему теперь воля! — сказал Степан. — Царь у бабки с дедкой!
— Заведешь своих, тогда скажешь, — Валентина Николаевна любовалась, как Митька дубасил ложкой по тарелке.
— Умный — страсть! — с трудом ворочал языком Борис Николаевич. — Я таких детей не видел. Танька? Все путем! — и цапал неверной рукой Татьяну за спину.
— Домой пошли, жана! — крикнул на них Степан.
— Ты что… очумел? — спросил Борис Николаевич, а Татьяна повела строгим носком и прищурилась.
— А я говорю — пошли!
— Да что ты, Степаша, — вскинула глаза Алевтина, — посидите, солнышко только зашло, самая гульба.
Разомлев и растрепав по плечам черные волосы, она глядела на Юрку и наглядеться, видно, не могла.
«Э-эх, дурочка…» — подумал с жалостью Степан, но в то же время ощутил странную гордость за Юрку: вон какую машину отвалили ему и вон какая баба за ним гонится.
— Ну, как хошь… — сказал Степан.
Чего-то еще кричала ему в спину Марфа Дада, лихо и заискивающе.
Вроде и выпил порядочно, а хмель не сбил его. Прежде чем пойти в избу, Степан вытащил из кармана кусок колбасы, завернутый в тряпку, скормил Астону.
Девчонки убирались по хозяйству: выносили Машке, привели во двор телку, привязанную на усадьбе, таскали воду.
Степан покрутил телевизор — показывали космонавтов, прямо из космоса, с корабля. Космонавты, оба веселые, в наушниках, свободно объясняли, когда ложатся спать, когда работают, об чем думают — у них ведь и в иллюминатор глядеть на землю — работа. Время от времени один отрывался от кресла и всплывал в помещении. Холодок пробежал у Степана по спине: «Это надоть, до чего наука и техника дошли. И будут дальше итить, а меня, может, и на свете не будет». И странная, тоскливая тяжесть опять придавила грудь.
— Тамара! — позвал он, слыша, как дочка брякает у печки чем-то.
— Ты чего, папка? — с ведром в руках Тамара задержалась в дверях — высокая, носатенькая, плечистая по-ледневски, вся как хорошая елка.
— Ты… замуж выходи скорей и внука давай мне!
— Как же, сейчас! — сказала Тамара и хлопнула дверью.
А Татьяна не шла. Долго слышался пьяный гомон у бокановского двора.
Вдруг близко, почти под окном, счастливый Алькин голос пропел:
«Сюда, что ли, опять идет?..»
Нет. Голоса удалились, стихли. Степан лег в пологу, но у Бокановых все бушевали, и сон не шел. Иногда ему казалось — выбивался там голос Татьяны.
И чего ей надо? Вот с Алевтиной все ясно. Алевтина всегда к чему-нибудь стремится: и на поле, и в доме. Дочку вывести в люди, хозяйство хорошее иметь, газовую плиту рижскую; насчет Юрки тоже… А у этой — все шаляй-валяй. От лени, говорят. Как же, от лени. А как она глину-то ногами месила: осень, глина как лед, ноги красные — вот упадет, думаешь, а она ходит и ходит, как лошадь в молотильном приводе, лицо упрямое, зло веселое. Сейчас одна забота, какой рацион на фуражную. Ну, и шла бы заведующей фермой или бригадиром. Так нет, неохота. А что охота? В доме растрясет кой-как — и ладно. Хорошо — теща пожила, пока Люська с Валеркой маленькие были, хозяйство наладила, обои налепила, диван купила. А Танька — ни денег скопить не может, ни приказать. И папиросочки эти. Юрка-то и помахивает… Если не убрать дрова на зиму во двор, она как не заметит — так и пойдет выстоявшаяся за год поленница под снег. И заказать топливо — опять же его, Степанова боль…
От составителя…Стремление представить избранные рассказы, написанные на сибирском материале русскими советскими прозаиками за последние десять-пятнадцать лет, и породило замысел этой книги, призванной не только пропагандировать произведения малой формы 60-70-х годов, но и вообще рассказ во всем его внутрижанровом богатстве.Сборник формировался таким образом, чтобы персонажи рассказов образовали своего рода «групповой портрет» нашего современника-сибиряка, человека труда во всем многообразии проявлений его личности…
Имя московской писательницы Марины Назаренко читателям известно по книгам «Люди мои, человеки», «Кто передвигает камни», «Житие Степана Леднева» и др. В центре нового романа — образ Ольги Зиминой, директора одного из подмосковных совхозов. Рассказывая о рабочих буднях героини, автор вводит нас в мир ее тревог, забот и волнений об урожае, о судьбе «неперспективной» деревни, о людях села.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Настоящая книга целиком посвящена будням современной венгерской Народной армии. В романе «Особенный год» автор рассказывает о событиях одного года из жизни стрелковой роты, повествует о том, как формируются характеры солдат, как складывается коллектив. Повседневный ратный труд небольшого, но сплоченного воинского коллектива предстает перед читателем нелегким, но важным и полезным. И. Уйвари, сам опытный офицер-воспитатель, со знанием дела пишет о жизни и службе венгерских воинов, показывает суровую романтику армейских будней. Книга рассчитана на широкий круг читателей.
Боги катаются на лыжах, пришельцы работают в бизнес-центрах, а люди ищут потерянный рай — в офисах, похожих на пещеры с сокровищами, в космосе или просто в своих снах. В мире рассказов Саши Щипина правду сложно отделить от вымысла, но сказочные декорации часто скрывают за собой печальную реальность. Герои Щипина продолжают верить в чудо — пусть даже в собственных глазах они выглядят полными идиотами.
Роман «Деревянные волки» — произведение, которое сработано на стыке реализма и мистики. Но все же, оно настолько заземлено тонкостями реальных событий, что без особого труда можно поверить в существование невидимого волка, от имени которого происходит повествование, который «охраняет» главного героя, передвигаясь за ним во времени и пространстве. Этот особый взгляд с неопределенной точки придает обыденным события (рождение, любовь, смерть) необъяснимый колорит — и уже не удивляют рассказы о том, что после смерти мы некоторое время можем видеть себя со стороны и очень многое понимать совсем по-другому.
Есть такая избитая уже фраза «блюз простого человека», но тем не менее, придётся ее повторить. Книга 40 000 – это и есть тот самый блюз. Без претензии на духовные раскопки или поколенческую трагедию. Но именно этим книга и интересна – нахождением важного и в простых вещах, в повседневности, которая оказывается отнюдь не всепожирающей бытовухой, а жизнью, в которой есть место для радости.
«Голубь с зеленым горошком» — это роман, сочетающий в себе разнообразие жанров. Любовь и приключения, история и искусство, Париж и великолепная Мадейра. Одна случайно забытая в женевском аэропорту книга, которая объединит две совершенно разные жизни……Май 2010 года. Раннее утро. Музей современного искусства, Париж. Заспанная охрана в недоумении смотрит на стену, на которой покоятся пять пустых рам. В этот момент по бульвару Сен-Жермен спокойно идет человек с картиной Пабло Пикассо под курткой. У него свой четкий план, но судьба внесет свои коррективы.