Тополь цветет - [35]

— А тебя кто послал?

— Мамка!

— Вот еще Селиванов нашелся, — усмехнулся Степан. Селиванов был участковый милиционер.

Еще издали Степан с удивлением заметил у своего крыльца белую лошадь. Обычно лошадь эту брали у лесника в Редькине, когда пахали огороды или опахивали картошку: собираясь артелью, за хорошее утро обрабатывали шесть-семь хозяйств… А леснику ставили бутылку. Бутылка — она как бы новая цена на всякого рода услуги: лошадь — бутылка, дрова подвезти — бутылка, сено вывезти трактором — бутылка…

Но зачем лесникова лошадь сейчас у двора стояла, Степан не мог придумать. Еще больше удивился он, застав в избе Алевтину. Она не была у Ледневых очень давно и теперь возбужденно шумела и смеялась больше Марии Артемьевны, растрясавшей с Татьяной какие-то тряпки перед зеркалом. Степан с удовлетворением вспомнил, что Юрка в Центральной усадьбе — пришли немецкие машины, ему пообещали одну.

— Почудим маленько — и средства изыщутся! — высунувшись в кухню, лихорадочно блестя черным глазом, сообщила Алевтина Степану, потерянно мотавшемуся от печки к столу.

— Дело не самое хорошее, но веселое, — прогудел он, не глядя на нее, двигая по столу сковородку с картошкой.

— А главное — верное, Степаша!

— Ты давай, ешь там, мы тут не скоро, — неестественным, тонким голосом крикнула Татьяна.

Он ел, давясь простывшей картошкой, пытаясь осознать, что изба его еще не загорелась.

Давно не «прописывали» дачников. С той самой поры, как перешли Холсты в совхоз. Развелось их за это время, как карасей в пруду: знакомства расширялись, прелести Холстов в связи с растущими средствами сообщения становились доступней, и холстовские терраски и избы в палисадниковых кущах подымались в цене. А разве сыновья, проводившие отпуск с семьями и автомобилями в старых материнских домах — не дачники?

Вся эта развеселая городская армия топтала тропинки в лугах и клеверах, шастала по лесам и оврагам, налетала на черничники-малинники, набивала корзины грибом, облеживала зеленые берега, поражая стоялое величие заречных лесов заграничной ядовитостью купальной синтетики, а то и ором транзисторов.

Из чистой избы доносились взрывы смеха и цвекот женщин, перебивавших друг друга. Алевтина носилась с углем, рисовала Татьяне усы, совала в руки портфель и объясняла, что в таком обличье она как есть доподлинный налоговый агент.

— Ты будешь деньги собирать, а я буду твоя баушка, — лопотал ее цветистый голосок. — Ты только скажи: «Это наша баушка, познакомьтесь», а уж я поговорю. Ой, эту маску Женьке в премию дали на Новом году. У них там всякие розыгрыши бывают, задачи, а она у меня умная, все помнит и все премии обирает — по четыре приза приносит. Как наденет эту чудасию, так я и сломаюсь пополам. Ладно, говорю, дурочка, брось, а то забуду, какая ты есть. А меня невозможно узнать? Степа-аша?

Веселая курносая старуха с размалеванными картонными щеками двигалась на Степана. Над задранным толстым носом галочкой знакомый платок в красную точку, на круглых боках кубовая сборчатая юбка бабушки Натальи — в ней еще мать Степана ездила выручать жеребенка, которого украли цыгане в Сергов день на ярмарке в Сапунове. Ну, Татьяна разошлась — и сундук растрясла.

Татьяна усмехалась одними губами, но усы дала себе нарисовать. «Дура, — подумал Степан, — валяй, валяй, она и тебя облапошит». Он понял, кого решила покорить Алевтина.

И неожиданно для себя, взъерошив потные волосы надо лбом, прошел в передний угол, расселся на диване и, глядя на выверты кубовой юбки, на крутившихся баб и чувствуя легкое головокружение, рассказал вдруг, как украли цыгане жеребенка.

— Эх, и взгомозился дедушка Иван! «Где была, ворона крыластая, куда твои глаза смотрели, на черепки, поди, да на ленты». Мамке стало жалко бабку, спросила у нее эту самую юбку, надела, села верхом на кобылу да ударилась по деревням, где рынки: в престольные праздники все сходились и съезжались туда, где престол и ярмарка. Ну, сунулась в одно место — нету, в другое — нету, уж потом, в дальнем каком-то селе глядь — цыгане! Спрятала она лошаденку у кого-то и пошла смотреть, а они уже жеребеночка торгуют. Ну, мать в милицию. А там говорят: «Доказать можешь?» — «А как же, коли кобыла со мной». Взяли кобылу, подошли к цыганам, при которых жеребеночек, а кобыла как заржет, а жеребенок как кинется к матке — цыганам и крыть нечем!

— Ты сегодня, случаем, не выпил? — покосилась на него Татьяна.

Степан вылупился на нее и отвернулся:

— А тебе, Мария, планшет нужен, без планшета какая же милиция?

Мария Артемьевна в белой рубашке навыпуск и белых Степановых кальсонах, подпоясавшись ремнем, примеряла добытую откуда-то милицейскую фуражку.

— Где ж его взять, планшет этот, был бы тут Селиванов, сейчас бы реквизировали. Ну, черт с им, давай, Татьяна, какую-нибудь торбу.

Татьяна пошла на мост, порылась в хламье, принесла торбу — Валерка в том году ходил в школу с холщовой сумкой через плечо — мода завелась у мальчишек.

— Ты говори: без прописки у нас нельзя проживать, — учила Марию Алька, — пожалуйте штраф. А за прописку отдельно. Только не смейся, — наставляла она, и все гоготали хором.