Тополь цветет - [34]

— Знаменский долго был, четыре года, — говорил Григорий Пудов, устроившись на верхней ступеньке и покачивая серым валенком. С тех пор как Серегу перевезли в Истринскую больницу, он ни разу не отстал от мужиков, да и они относились к работе строже. — Так нет, решили сделать парторгом совхоза как раз Знаменского. Совхоз план не выполнил — парторга долой, а место уже занято, нет ему, значит, колодки. Уехал в Истру, ближе к Москве, там хороший совхоз. Теперь вот Колдунов, — говорил Григорий, будто никто не знал историю Знаменского.

Степан как спустился с крыши, так и плюхнулся на травку, не вытоптанную у крыльца — непривычная тяжесть в ногах и руках вязала его, и он не раз уже тер себе грудь.

— Мне Татьяна порассказала — им на ферме все известно, — отвалился он на локоть, вытягивая ноги. — Косить начали не то что в один день, но близко к тому. А как стали клевер закладать, сапуновские бабы и потребовали косы обмыть. А на какие деньги? Ну, спрашивают, у кого деньги есть? Деньги, конечно, были у людей. Купили водки, закуску, да всяк свое принес. А потом написали, косил такой-то, а он не косил. И так — человек пять. Потом, когда деньги получать — Колдунову доверие. Приехал он в бухгалтерию, говорит: далеко эти рабочие, я сам получу, приедут — отдам. Его жена за всех расписалась. Получили деньги и роздали — понесли людям, у кого брали, отдали долг.

— Но тут жалобы поступили, директор не могла не отреагировать, — рассудил Пудов.

Небо было голубо беспредельно, а в нем плавали взбитые, белоснежные облака, если солнце и заходило за облако, то появлялось с другого края. Покос кончился, сено все-таки успели взять. Собственно говоря, по-настоящему косили только пять семейств, которые имели коров. Но помогала им деревня — все пользовались молоком от этих пяти коров.

Сначала окосили деревню, потом усадьбы — по три-четыре усадьбы на корову. Хозяева покупали траву или по-приятельски забирали. Кое-кто, как Степан, накосили на телок, и на продажу государству осталось.

В совхозных полях стояли стога выше сараев, заложены силосные траншеи; дворы набиты сеном, на избах — под самую крышу, — душно-душисто во дворах. Чувство удовлетворения, связанное с детства у каждого с окончанием покоса, владело людьми и понуждало к веселью. Но увольнение Колдунова вносило тревогу.

Алевтина, Марфа, Мария Артемьевна — те ничего не боялись, сбивали сходки, упирали руки в бока: «Бабы, неужели уступим?» Кому «уступим» — неизвестно, подразумевалось некое грозное начальство. Директрису не ругали — у нее, понимали, выхода не было. Предлагали сложиться и все же отметить конец покоса.

— Что-нибудь да придумают, не пропустят случая, — сказал Воронков. — Алевтина год справила, пора разговеться. У меня нос чешется — страсть!

— А меня что-то и не потягивает, — с удивлением, закашлявшись дымом, отвечал Григорий Пудов. — Траву из оврага подвез зять, а копешки до сих пор у двора. Растряс вчера — дожжик вроде собирается, опять сгреб. Третий день, как уехали Лизавета с Веркой, по череду, наверное, дежурят возле него. Говорят, главное — после операции выходить.

— Молодой, выходится…

— Я тебе откроюсь, дядя Григорий, — сказал Степан. — Глядеть на него нехорошо было. Будто в нем завод кончился…

— А ты как думал? — прикрикнул Воронков. — Опухоль на мозги давит, а от этого все. — И он в подробностях объяснил, что производит опухоль мозга, как влияет на сознание и различные функции организма. Человек он был сведущий, выписывал три газеты, журнал «Работницу», слушал лекции по радио, а по воскресеньям телевизор включал с утра.

— Степан, — Пудов, возможно, имел лишь целью перебить Воронкова, заведшегося надолго, — говорят, стог последний закладали у леса, Юрка с ними был: то конфетку Алевтине на стог кинет, то возются в сене, то глядит — не оторвется — срамотища! Она-то, конечно, цветет, Алевтина Николаевна.

— Ты зачем ему говоришь, ты Татьяне скажи, — забубнил Воронков. — Татьяна еще, может, чего-то сделает…

— Давайте работать, — Степан встал и полез на крышу.

Про Юрку с Алевтиной начали поговаривать. Татьяна пыталась к сыну подступиться. Он огрызался, пожимал плечами, а то и высмеивал мать — грубо, роняя в ее глазах Алевтину, так что она не знала, что и думать, и верила ему, и сомневалась, а Степан дивился изворотливости сына и молчал. Словом, в доме что-то нарушилось. Татьяна, хотя и перевели ее в Редькино на новую ферму, хотя и работала теперь в утреннюю смену, разговаривала только с обидой и раздражением; Степан делал вид, что не понимает ни ее, ни Юркиного лукавства, а Тамара вдруг перестала бегать к Женьке, и та не появлялась у них.

«Давно разговелись, вас не спросились», — бессмысленно стучали в голове Степана слова, а вместо них он покрикивал вниз: «Ляксандрыч, гляди, прямо? Не опустить?» И бил молотком по выпуклой, как пуговица, блестящей шляпке, вгоняя шиферный гвоздь.

Зеленые и серые ребристые квадраты узорно покрывали сторону крыши, обращенную к Холстам, когда прибежал Валерка с известием, что бабы не велели задерживаться: пойдут дачников «прописывать» — надо кому-то за вином ехать.