Тополь цветет - [31]

В вестибюле старой Волоколамской больницы, построенной еще купечеством, Степан, справляясь о Сереге, внезапно разволновался — вестибюль был гулок и строг, как церковь, и люди в белом, мелькавшие в окошке справочной и проходившие по коридорам, казалось, заведовали жизнью и смертью.

Серегу позвали, он вышел, осунувшийся и побелевший, точно отмывшийся, отчего появилась странная нестойкость во всем его облике, а главное — поглядел на Степана, будто видел вчера, и ничего не спросил — ни зачем приехал, ни про деревенские новости.

Они посидели на широкой, залосненной, окрашенной темной половой краской скамье. Степан в подробностях рассказал про стекло — как в двух магазинах не оказалось, а на станции есть, но не продают: три ящика открыли — во всех битое, а больше не открывают, будут писать рекламацию. И как продавщица, уже в городе, смилостивилась, вынесла три листа (для себя оставила!). Эти три листа стояли тут же, завязанные в тряпку, взятую из дома.

Серега на Степана не смотрел. Напротив окна росла невысокая сливка и висели на ней штук семь зеленых, уже набухавших продолговатых орешков. Серега глядел на сливку и, возможно, даже не слушал Степана.

— Федору год справили, — сказал Степан вздохнувши. — Алевтина всю деревню звала, помянули, кто хотел, — будь здоров, но я не ходил, — на хрена мне ее самогонка. Завязывать решил, так-то вот!.. — и, скосившись на Серегу и забоявшись, что не поверит, добавил скороговоркой: — Зря ты Юрку укрывал, я и сам догадывался…

Он помолчал и, прежде чем поведать, как деревня поднялась из-за статейки в газете, еще припомнил:

— К Анатолию Свиридову сын Михаил приезжал на машине — получил «Жигули». Деньги у него давно были отложены, да и удивляться нечему: инженер на заводе, на хорошем месте. Не то что мы с тобой тут… загораем…

Серега все так же глядел на сливу. Степан хлопнул его по плечу:

— Да ты не сдавайся, смотри!

Серега медленно обернулся и проговорил хриплым, задушенным голосом, какого у него никогда не бывало:

— Скажи матери — тут меня отказываются оперировать. Пусть везут в Истру, там больница есть. Или за Москву куда.

И все. И тогда Степан опять сказал:

— Да ладно тебе, не тушуйся, поживешь еще… — И встал.

Серега взглянул затравленно и зачужало. Но руку все-таки подал…

Предполагали у Сереги опухоль на мозге. Оттого и голова болела, и видеть стал плохо, оттого и сознание потерял, по случаю чего и отвезли его на «скорой» в больницу. Говорили — опухоль вырежут. Отчего отказывались теперь это сделать — Степан не мог понять. Не надеются, что выживет? Или… все равно уже?

Кровь толкалась в темя так, что пошатывало, в ушах надрывались петухи. Степан даже пивом пренебрег, отправился на автобусную станцию и долго томился там в ожидании следующего рейса.

Идти никуда не хотелось, да и стекло связывало. Тут, почти в самом центре, город крыльями взметался на холмы, старые двухэтажные белесенькие дома то поднимались ярусом над дорогой, то упадали в низину, размещаясь по-домашнему уютно в пыльных и жиденьких тополях и кленах. И пассажиры не чинились, теснились на скамейках, а кому не хватало места — присаживались на чемоданы, какие-то ящики, трубы, перекладывали вещички, хвастались покупками, жевали.

Степан глядел на людей, веселых, принарядившихся для поездки в город, с сумками, с разными веселыми свертками, и думал, зачем так глупо сказал: «поживешь еще». Это ведь, значит, прикинул, что Серега может помереть. Потому, возможно, и разговора никакого не состоялось.

Вчерашняя статья и болезнь Сереги, такая странная и внезапная, соединились в Степане и не давали ни о чем думать, ни на чем сосредоточиться — все было как бы отодвинуто и неинтересно. Сосало в желудке — с утра ничего не ел, думал закусить пойти, пива выпить, да с Серегой отпало.

И ничего хорошего он уже не замечал и не помнил, вся жизнь, показалось ему, понеслась под уклон.

На площадку станции выкатилась с горушки желтая легковая, показавшаяся знакомой. И верно, дверца приоткрылась, из нее выглянула круглая под ежик стриженная голова, и управляющий Сапуновским отделением Колдунов окликнул:

— Степан Алексеевич, автобуса ждешь? Садись ко мне, я один еду. Больше никого наших нету?

— Никого, Валентин Афанасич. Только со мной стекла.

— Давай, устраивай сзади.

— А вот я тута с ними, — Степан залез, прижал стекла коленками к переднему сиденью. — Поехали! Вы откуда ж это, от начальства?

— Да к юристу ездил.

— А я у Пудова в больнице был, у Сергея, — и Степан рассказал, как все не верил, что Сергей плохой, а это так и есть — просто неузнаваемый («Во как болезнь перевернула человека!»). А теперь в операции отказывают — видно, никуда не годится дело. — У меня даже сердце прихватило, — Степан потер грудь под пиджаком. — Тут еще статья вчерашняя. Хочу тебя спросить насчет нее, — придвинулся он к Колдунову. — Это что же означает: снесут, что ли, наши деревни? Или только рабочих коснется?

— Так ведь там ясно сказано: жители деревень будут переселены. В будущем. Жители!

— Ясней ясного. Значит, всех касается. Ну, ладно, а много они выгадают, если снесут Холсты? Они же к стороне стоят, никаких полей на их месте не устроишь, клин за деревнею, к речке который, — на нем не родит ничего. И сколько же надо затратить, чтобы деревья, годами насаженные, уничтожить — все равно, что лес свести.