Том 8. Преображение России - [282]

— И выручу! А что же, не выручу, вы думаете? Выручу! — с подъемом сказал Автоном Иваныч. — Я от вас за год с вами работы ничего худого не видел!.. Вот только насчет денег как, не знаю, — есть ли у меня с собою…

И он вытащил из кармана кожаный кошель и заглянул в его нутро.

— Ну как? Есть что-нибудь?

— Э-э, хватит! — бодро ответил Автоном Иваныч. Так же бодро он отбирал в квартире Матийцева нужные ему книги по горному делу и всесторонне рассматривал его теплое пальто с каракулевым воротником.

Дарьюшки в это время не было дома: она ушла на рынок за провизией для обеда. До ее прихода успел управиться и Автоном Иваныч, унеся в завязанной узлом простыне все, что купил у Матийцева, и оставив своего бывшего начальника счастливым обладателем нескольких десятков рублей.

Дарьюшка вернулась со своей корзинкой усталая, с потным раскрасневшимся лицом, но с явным сознанием исполненного долга, но только что начала перечислять и показывать, что она купила и сколько за что дала, как хозяин ее сказал ей кротко:

— Вот что, Дарьюшка: я сегодня обедать не буду, — я сейчас уложу чемоданы и поеду на станцию.

VII

Когда человек изумляется, он на мгновение как бы каменеет: так окаменела, услышав это, и Дарьюшка. Только выйдя, наконец, из окаменения, она прошелестела:

— Это куда же еще уезжать вам?

— Куда уезжать? — повторил ее вопрос Матийцев и непроизвольно как-то стал глядеть на нее очень внимательно, точно стремясь навсегда запомнить ее такую, какова она вот теперь, — узкую к голове, широкую книзу, — в полосатой лиловой когда-то выцветшей кофте и коричневой юбке, с серебряными сережками в ушах, с двуцветными от загара гусиными лапками около глаз, часто слезящихся от въевшегося в них кухонного дыма; с небольшим кое-как наскоро слепленным носом и широкими, вдавленными уже от беззубости губами.

— Куда именно уезжать, я еще не решил, признаться, — отвечал он, хотя и продолжая глядеть на нее, но как бы говоря вслух с самим собою. — Да об этом подумать будет еще время и до станции и на станции… Можно будет поехать в Харьков, через Лозовую, но можно и в Ростов… Соображений много всяких и теперь, а когда выеду отсюда, их появится еще больше…

— То есть как же это выходит? Едете, значит, сами не знаете куда? — удивилась теперь уже Дарьюшка так, что это было равно испугу.

— Да, выходит, что точно, определенно не знаю, — подтвердил Матийцев, — и потому это выходит, что уезжаю совсем.

— Сов-сем? — Дарьюшка взмахнула, как для полета, руками и сложила их на животе, а глаза ее сразу переполнились до отказа слезами, и когда она пролепетала одними губами: — Как же это совсем? — то Матийцев больше догадался об этом, чем услышал.

— Очень просто, Дарьюшка, — сказал он поэтому громче, чем говорил обычно. — Ведь меня уволили с рудника.

Вот только когда Дарьюшка всплеснула руками, и слезы теперь уже покатились по ее щекам на складку пониже подбородка.

— Да как же это они смели, злоде-еи! — проголосила она.

— Так и смели… Шахта ихняя — смелости тут очень большой и не надо…

Говоря это, Матийцев вытащил чемодан, стоявший у него под койкой, и поставил его на стул, добавив к своим действиям объяснение:

— Раз уволили, значит, надо укладывать свои пожитки и казенное помещение очищать.

Вдруг тень какая-то упала через окно в комнату. Матийцев вскинул глаза к окну и увидел тут же за ним высокую женскую фигуру: не по-рудничному изящно одетая женщина в шляпке с очень широкими полями стояла спиною к окну. При этом она как будто спрашивала кого-то невидного отсюда, концом зонтика показывая назад, на то самое «казенное помещение», какое он освобождал.

Что-то очень знакомое почувствовалось Матийцеву, когда он глядел на картинно-стройный стан этой новой на руднике женщины, а когда она повернулась лицом к окну, то увидел, что это была Лиля, или, как он теперь назвал ее про себя, — Елизавета Алексеевна, — та самая, которая в письмах к нему подписывалась одною только буквою «Э»…

Это было так неожиданно, это было так необъяснимо, это было так неестественно наконец, что показалось сном, и он непроизвольно тряхнул головою, чтобы убедиться, что не спит, бодрствует, только что достал чемодан из-под кровати, готовясь уложиться и ехать.

— Кажется, Дарьюшка, ко мне кто-то приехал, — какая-то… дама! — сказал он с усилием и вполголоса, несколько запнувшись перед словом «дама».

Но Дарьюшка и сама, хоть сквозь слезы, заметила какое-то мелькание перед окнами и с неожиданным для Матийцева проворством вышла из комнаты. Он подумал: «Не приняла ли она этот приезд за приказ начальства не увольнять меня?..» И только успел подумать это, как услышал певучий вдруг почему-то Дарьюшкин голос:

— Здеся, здеся они живут, красавица, зде-еся!

Он весь так же замер окаменело, как только что Дарьюшка, и вот в его комнате, где лежал раскрытый чемодан на стуле, появилась та, которая владела всем его существом несколько месяцев назад, совершенно не нуждаясь в этом, тяготясь этим, пожимая недоуменно узкими покатыми плечиками…

Те же были узкие, покатые плечи, та же брезгливая складка на красиво изогнутых губах, тот же несколько излишне-резкий голос, каким она сказала с прихода брезгливые слова: