Том 4. Время реакции и конституционные монархии. 1815-1847. Часть вторая - [33]

Раз успехи науки срывают, таким образом, одну за другою завесы, скрывающие от нас таинственную Изиду — тайники знания, — по какому праву какие-то наглые политики осмеливаются ставить границы человеческому духу? Все казалось возможным и все — дозволенным. Как некогда в 1775 году[27], юные гении поднимают бунт против законов и социальных традиций и ввозят теперь в Германию наиболее задорные сен-симонистские теории — космополитизм, упразднение брака, эмансипацию плоти. Искренно или только для вида приняв всерьез их ребяческое бахвальство, сейм 10 декабря 1835 года запретил печатать в Германии произведения Берне и Генриха Гейне и распространил свой запрет еще на пять писателей, составлявших школу Молодой Германии: Мундта, Винбарга, Кюне, Лаубе и Гуцкова. Ни один из них не обладал выдающимися дарованиями; лучшие отличались известной пылкостью, легкостью и увлекательностью. Союзный сейм своими преследованиями создавал рекламу их в общем довольно вульгарным и посредственным произведениям: порожденные жаждой освобождения, эти произведения распаляли освободительные мечты тем самым, что давали им выражение.

Общество, сначала ставившее им в заслугу их смелость и гонения — в общем довольно легкие, — которым они подвергались, быстро отвернулось от них; чрезмерное увлечение ими уступило место несправедливому пренебрежению. Всем этим поэтам и писателям долго не могли простить, что источником вдохновения им служила Франция как раз в такой момент, когда национальная вражда, одно время, казалось, угасшая, снова вспыхнула со страшной силой.

Кризис 1840 года. Фридрих-Вильгельм IV. Ненависть, возбужденная революционными войнами и наполеоновскими нашествиями, с 1816 года дремала. Ее разбудили в 1840 году неосторожные ввютупления Тьера. Сторонники примирения утратили всякое влияние; по всей Германии, от края до края, зазвучали воинственные кличи Беккера и Шнеккенбургера. Стихам Шнеккенбургера Стража на Рейне (WacJit am RheinJ суждено было стать немецкой Марсельезой. Молодые поколения, не отказываясь от своего стремления к свободе, стали сближаться с Пруссией, которая одна располагала достаточными военными силами, чтобы обеспечить нацию против угроз иноземца. Молодую Германию сменила Малая Германия[28], едко осмеивавшая космополитическую сентиментальность своих предшественников, подчеркивавшая свое преклонение перед действительностью и подготовившая — наперекор скрытому идеализму, от которого никогда не сумели исцелиться ее главные вожди, — ту программу, которую осуществили позднее прусские дипломаты и генералы.

Таковы были обстоятельства, при которых вступил на прусский престол Фридрих-Вильгельм IV (1840–1861). Новый государь был человеком беспокойного ума и тревожного духа. Страстный поклонник средневековья, пылкий последователь Галлера и Шталя, по направлению ума эклектик, но сердцем привязанный к феодально-пиетистской партии Герлаха, Радовица и Штольберга, он не был враждебен свободе, но понимал ее довольно своеобразно. Будучи по природе крайним оптимистом, он был убежден, что между государем— представителем бога на земле — и народом существует самой судьбой предуказанное согласие, и считал изменниками и сообщниками иноземного врага всех, кто не преклонялся добровольно перед его решениями. Он легко принимал слова за действия и манифесты за решения и жил в каком-то непрерывном возбуждении, которое общество приписывало не одной только пылкости воображения. Историк не может чувствовать симпатии к этому государю, которому всю жизнь недоставало двух важнейших свойств человека — искренности и мужества, но он возбуждает к себе некоторую жалость, так как его нервные припадки, без сомнения, были предвестниками той болезни, которая несколько лет спустя помрачила его рассудок. Колебания короля и его быстрые повороты назад, так резко противоречившие его высокопарным заявлениям, очень скоро восстановили против него общество. Это его печалило, но он не менял своего поведения.

Он нагромождал один проект на другой, — проекты туманные и несвоевременные, в которых упрямо старался сочетать противоречивые начала: свободу подданных со свободой монарха. Комиссия сменяла комиссию. Очень скоро в управлении воцарилась полная анархия; распри, волновавшие страну, отражались на администрации и обессиливали власть. Государство колебалось в своих основах — не столько вследствие происков оппозиции, сколько потому, что представители власти утратили веру как в самих себя, так и в своего естественного главу.

Когда король издал, наконец, свой рескрипт 3 февраля 1847 года, которым, по его мнению, осуществлялось обещание его отца, и созвал на общее собрание провинциальные ландтаги[29], все общество было охвачено негодованием. Компетенция нового парламента была чересчур узка, его прерогативы плохо обеспечены, а главное — дворянству предоставлена безусловно слишком большая роль. Речь, которой Фридрих-Вильгельм открыл Соединенный ландтаг (11 апреля 1847 г.), вызвала бурю негодования: «Я никогда не позволю, — сказал он, — чтобы между господом, нашим небесным владыкой, и этой страной стал, словно второе провидение, исписанный лист бумаги и чтобы его параграфы правили нами. Корона не может и не должна зависеть от воли большинства… Я не позвал бы вас, если бы хоть в малой степени предполагал, что вы вздумаете играть роль так называемых народных представителей». Прения были очень жаркие, королевский престиж вышел из этого кризиса сильно расшатанным и скомпрометированным как либеральными потугами, так и трусостью монарха.