Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [5]

я вписался где-то сбоку:

краснорожий, толстомордый…

Ну и что же — слава богу!

Я привык к твоим уставам,

город!

Знаю: не простят.

Привыкай к моим суставам,

что от старости хрустят.

Я соблюл твои законы.

Ты теперь моя семья.

Мы теперь давно знакомы,

так-то, город, ты и я.

Я деталь твоих пейзажей:

краснорожий, дошлый, ражий.

СКЛАДНО!

Отец мой никогда не разумел,

за что за строчку мне

                                такие деньги платят,

и думал: как он все это уладит?

И как он так сумел?

Но, прочитавши раза три-четыре

стихотворение,

                        он выходил из мглы

и в смысле, словно в собственной квартире,

шагал,

              прекрасно зная все углы.

Как и газетной критике,

                                           ему,

по сути дела, форма ни к чему,

фиоритуры, что я выпевал.

Но содержанью не давал он спуску:

внакладку,

и вприглядку,

и вприкуску

он смысл стиха

не выпивал — впивал.

И только раз, а может, раза два,

побившись над моей строкой балладной,

осиливши ее едва,

мне с одобреньем говорил:

— Ну, складно!

СОН ОБ ОТЦЕ

Засыпаю только лицом к стене,

потому что сон — это образ конца

или, как теперь говорят, модель.

Что мне этой ночью приснится во сне?

Загадаю сегодня увидеть отца,

чтобы он с газетою в кресле сидел.

Он, устроивший с большим трудом

дом,

тянувший семью, поднявший детей,

обучивший как следует нас троих,

думал, видимо:

мир — это тоже дом,

от газеты требовал добрых вестей,

горько сетовал, что не хватает их.

«Непорядок», — думал отец. Иногда

даже произносил: — Непорядок! — он.

До сих пор в ушах это слово отца.

Мировая — ему казалось — беда

оттого, что каждый хороший закон

соблюдается,

но не совсем до конца.

Он не верил в хаос,

он думал, что

бережливость, трезвость, спокойный тон

мировое зло убьют наповал,

и поэтому он лицевал пальто

сперва справа налево,

а потом слева направо его лицевал.

Он с работы пришел.

Вот он в кресле сидит.

Вот он новость нашел.

Вот он хмуро глядит.

Но потом разглаживается

                                     лоб отцов

и улыбка смягчает

                                  твердый рот,

потому что он знает,

                                    в конце концов,

все идет к хорошему,

                                    то есть вперед.

И когда он подумает обо всем,

и когда это все приснится мне,

окончательно

проваливаюсь

в сон,

привалясь к стене.

ПАМЯТЬ СТАРЫХ ЖЕНЩИН

Чашки бьются чаще, чем блюдца.

Точно так же и мужеский пол.

Еще женщины плачут, смеются,

а мужчины — мордой об стол.

И поэтому память рода,

исторические остроты,

и распахнутые ворота,

и победы, и повороты,

то, что в книгах и что вне книг, —

твердо старые женщины помнят.

Опыт мира не был бы понят,

не был бы освоен без них.

Помнят старые женщины то, что

в треугольных конвертах почта

привозила еще с войны.

Забывать никак не должны.

Помнят голос черной тарелки,

хрипы, скрипы, смех и плач.

Помнят, как годовые стрелки

то ползли, то пускались вскачь.

У старух бесконечные ночи.

У старух продленные дни.

Изо всей старушечьей мочи

вспоминают, помнят они.

Помнят счастье и горе-горюшко.

И опять — надежды огни.

Как бутылки, по самое горлышко,

памятью

                 налиты они.

ДЕРЕВНЯ И ГОРОД

Когда в деревне голодали —

и в городе недоедали.

Но все ж супец пустой в столовой

не столь заправлен был бедой,

как щи с крапивой,

хлеб с половой,

с корой,

а также с лебедой.

За городской чертой кончались

больница, карточка, талон,

и мир села сидел, отчаясь,

с пустым горшком, с пустым столом,

пустым амбаром и овином,

со взором, скорбным и пустым,

отцом оставленный и сыном

и духом брошенный святым.

Там смерть была наверняка,

а в городе — а вдруг устроюсь!

Из каждого товарняка

ссыпались слабость, хворость, робость.

И в нашей школе городской

крестьянские сидели дети,

с сосредоточенной тоской

смотревшие на все на свете.

Сидели в тихом забытье,

не бегали по переменкам

и в городском своем житье

все думали о деревенском.

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Страдания людей и лошадей,

мучения столиц и деревушек

окончились. Умолкли ревы пушек.

Сталь жаркая, надолго холодей!

В тот день, когда окончилась война,

а я тот день запомнил поминутно,

торжественно, официально, нудно

звенела комариная струна.

В начале мая редкостен комар,

а может, в Альпах правила иные,

а может, прежде

                           сильные, стальные

гасили струны

                           этой песни жар.

Но вслед за комаром луна взошла,

и тонкий, нежный звук ее восхода

отчетливо прослышала пехота

и тотчас потряслась: «Ну и дела!»

Да этак мы дождемся петуха,

собачий лай услышим и мычанье

коров

             и даже, наконец, молчанье,

что предварит явление стиха!

И вот действительно петух запел,

глашатай утра, голосистый петел,

пес забрехал,

и вслед за ними,

светел

и звонок, словно колос,

стих поспел.

«Оказывается, война…»

Оказывается, война

не завершается победой.

В ночах вдовы, солдатки бедной,

ночь напролет идет она.

Лишь победитель победил,

а овдовевшая вдовеет,

и в ночь ее морозно веет

одна из тысячи могил.

А побежденный побежден,

но отстрадал за пораженья,

восстановил он разрушенья,

и вновь — непобежденный он.

Теперь ни валко и ни шатко

идут вперед его дела.

Солдатская вдова, солдатка

второго мужа не нашла.

НЕ ЗА СЕБЯ ПРОШУ

Седой и толстый. Толстый и седой.

Когда-то юный. Бывший молодой,

а ныне — зрелый и полупочтенный,