Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [4]

и вздрагивает дорога запыленная.

Но представлять приходится отчет

за все: за основное и продленное.

ДОЖДЬ

Шел дождь, и перестал,

и вновь пошел.

Из «Скупого рыцаря»

Мы въехали в дождь и выехали

и снова въехали в дождь.

Здесь шел, мокрее выхухоли,

поэзии русской вождь.

Здесь

             русской поэзии солнце

прислушивалось:

в окно

дождь

рвется, ломится, бьется.

Давно уже.

Очень давно.

От прошлого ливня сыра еще

земля,

а он снова льет.

Дождь,

ливший позавчера еще,

и послезавтра польет.

Здесь

первый гений отечества,

в осеннюю глядя мглу,

внимал,

как тычется-мечется,

скребется дождь по стеклу,

глядел,

как мучится-корчится

под ливнем

здешняя весь,

и думал:

когда он кончится?

Когда он выльется весь!

Шел дождь, и перестал, и

вновь пошел.

У окна

строка написалась простая,

за нею — еще одна.

Они доходят отлично —

вся сила и весь объем,

когда живешь самолично

под тем же псковским дождем.

Да, русской поэзии солнце

как следует и не поймешь,

покуда под дождь не проснешься,

под тот же дождь —

не заснешь.

НОВЫЕ ЧУВСТВА

Постепенно ослаблены пять основных,

пять известных, классических,

пять знаменитых,

надоевших, уставших, привычных, избитых.

Постепенно усилено много иных.

Что там зрение, осязание, слух?

Даже ежели с ними и сяду я в лужу,

будь я полностью слеп,

окончательно глух —

ощущаю и чувствую все же не хуже.

То, о чем догадаться я прежде не мог,

когда сами собою стихи получались,

ощущаясь

как полупечаль, полушалость,

то, что прежде

                        меня на развилке дорог

почему-то толкало не влево, а вправо,

или влево, не вправо,

спирая мне дух, —

ныне ясно, как счастье,

понятно, как слава

и как зрение, осязание, слух.

То, что прежде случайно, подобно лучу,

залетало в мою темноту, забредало,

что-то вроде провиденья или радара,

можно словом назвать.

Только я не хочу.

И чем стекла сильнее в очках у меня,

тем мне чтение в душах доступней и проще,

и не только при свете и радости дня,

но и в черной беспросветности ночи.

РАССВЕТ В МУЗЕЕ

Я к Третьяковке шел в обход.

Я начал не сюжетом — цветом.

И молодость мне кажется рассветом

в музее.

               Солнышко взойдет вот-вот,

и стены по сетчатке полоснут,

холсты заголосят и разъярятся,

и несколько пройдет минут,

которые не повторятся.

Музей моих друзей и мой!

В неделю раз, а может быть, и чаще

я приходил, словно домой,

к твоим кубам. К твоим квадратам.

                                                        В счастье.

И если звуки у меня звучат,

и если я слога слагать обучен,

то потому, что по твоим зыбучим

пескам прошел,

                         вдохнул трясины чад.

Как учат алфавиту: «А» и «Б»,

сначала альфу, а потом и бету,

твой красный полыхал в моей судьбе

и твой зеленый обещал победу.

И ежели, как ныне говорят,

дает плоды наш труд упорный —

и потому,

                     что черный был квадрат

действительно — квадрат,

и вправду — черный.

Я реалист, но я встречал рассвет

в просторных залах этого музея,

в огромные глаза картин глазея,

где смыслы есть, хоть толку, верно, нет.

СТАРОЕ СИНЕЕ

Громыхая костями,

но спину почти не горбатя,

в старом лыжном костюме

на старом и пыльном Арбате,

в середине июля,

в середине московского лета —

Фальк!

Мы тотчас свернули.

Мне точно запомнилось это.

У величья бывают

одежды любого пошива,

и оно надевает

костюмы любого пошиба.

Старый лыжный костюм

он таскал фатовато и свойски,

словно старый мундир

небывалого старого войска.

Я же рядом шагал,

молчаливо любуясь мундиром

тех полков, где Шагал —

рядовым, а Рембрандт —

                                     командиром,

и где краски берут

прямо с неба — с небес отдирают,

где не тягостен труд

и где мертвые не умирают.

Так под небом Москвы,

синим небом, застиранным, старым,

не склонив головы,

твердым шагом, ничуть не усталым,

шел художник, влачил

свои старые синие крылья,

и не важно, о чем

мы тогда говорили.

О ВЕЧНОСТИ

Еще неизвестно: вечность — чулан или океан,

звездное небо

или пайка хлеба,

и вычислен этот образ или попросту дан,

умно или безумно, обдуманно или нелепо.

Еще неизвестно:

вечность кончается вместе со мною,

сгинет со мною в могиле,

прорастет ли травой?

И чем она обернется?

Беспрерывной войною?

Беспрерывным ли счастьем?

Язвой ли мировой?

Бескрайняя не как море, где все же есть берега,

бескрайняя, как горе, где берег один — забвенье,

чем же необходима,

почему дорога

цепь гремучая вечности,

где все мы малые звенья?

Дыре этой черной и гулкой

единожды повезло:

какие-то атомы, клетки,

какие-то тусклые светы

в каком-то ее переулке

добро разделили и зло

и нарекли ее: вечность,

и отвечают за это.

А если нас не будет, с нее этикетку сорвут.

Она сама забудет,

как же ее зовут.

УТРО, КОТОРОЕ МУДРЕНЕЕ

Я отстраню ночные страхи —

пластался с ними я во прахе,

и старость смою я водой,

и стану снова молодой.

Все казни с основаньем мудрым

проводят только перед утром.

Ведь с первым утренним лучом

нет страха перед палачом.

Недаром бешено и кратко

радиоточки марш ревут.

Недаром делают зарядку,

как путы рвут,

как цепи рвут.

Я обнадежен и утешен

старинным символом, простейшим —

восходом солнышка.

Оно

восходит так же, как давно.

Восходит, как в младые годы,

а в молодые те года

не замечал я непогоды

и собирался жить — всегда.

НАБРОСОК АВТОПОРТРЕТА

В этот город разнородный