Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [2]

то ли чувство норы,

то ли злая

мысль,

что ждет Пенелопа —

и жалкая и пожилая.

Вдруг заныла зануда.

В душе защемила заноза.

На мораль потянуло

с морального, что ли, износа!

Я видал этот остров,

настолько облезлый от солнца,

что не выдержит отрок.

Но старец, пожалуй, вернется.

Он вернулся туда,

где родился и где воспитался.

Только память — беда!

И не вспомнил он, как ни пытался,

той, что так зажилась,

безответной любовью пылая,

и его дождалась,

только жалкая

                           и пожилая.

БЕЛЫЕ РУКИ

С мостков,

              сколоченных из старой тары,

но резонирующих на манер гитары,

с мостков,

                видавших всякое былье,

стирала женщина белье.

До синевы

               оттерла фиолетовый

и добела

                 отмыла голубой

и на мостках стояла после этого,

в речонке отражаясь головой.

Ее цвета цвели, словно цветы,

вдыхали в душу сладкое смятенье,

и удвояла речка

                             красоты

невиданной

                  исподнее и тельное.

Казалось, что закат затем горит

и ветер нагоняет звезды снова,

чтоб освещать и стирки древний ритм,

и вечный ритм

                        течения речного.

Над белой пеной мыла,

                                     белой пеной

реки,

             белея белизною рук,

она то нагибалась постепенно,

то разгибалась вдруг.

Белели руки белые ее,

над белизной белья белели руки,

и бормотала речка про свое:

какие-то особенные звуки.

ГРЯЗНАЯ ЧАЙКА

Гонимая

             передвиженья зудом,

летящая

              здесь же, недалеко,

чайка,

           испачканная мазутом,

продемонстрировала

                                     брюшко.

Все смешалось: отходы транспорта,

что сияют, блестят на волне,

и белая птица, та, что распята

на летящей голубизне.

Эта белая птица господняя,

пролетевшая легким сном,

человеком и преисподнею

мечена:

черным мазутным пятном.

Ничего от нас не чающая,

но за наши грехи отвечающая,

вот она,

вот она,

вот она,

нашим пятнышком зачернена.

ДАВНЫМ-ДАВНО

Еще все были живы.

Еще все были молоды.

Еще ниже дома были этого города.

Еще чище вода была этой реки.

Еще на ноги были мы странно легки.

Стук в окно в шесть часов,

в пять часов

и в четыре,

да, в четыре часа.

За окном — голоса.

И проходишь в носках в коммунальной квартире

в город, в мир выходя

и в четыре часа.

Еще водка дешевой была. Но она

не желанной — скорее, противной казалась.

Еще шедшая в мире большая война

за границею шла,

нас еще не касалась.

Еще все были живы:

и те, кого вскоре

ранят; и те, кого вскоре убьют.

По колено тогда представлялось нам горе,

и мещанским тогда нам казался уют.

Светлый город

без старых и без пожилых.

Легкий голод

от пищи малокалорийной.

Как напорист я был!

Как уверен и лих

в ситуации даже насквозь аварийной!

Ямб звучал —

все четыре победных стопы!

Рифмы кошками под колеса бросались.

И поэзии нашей

                            шальные столпы

восхитительными

                              похвалами

                                               бросались.

«Солоно приходится и горько…»

Солоно приходится и горько.

Жизнь — как черноморская вода.

Слышу, тонущий товарищ: «Борька!» —

криком мне кричит, как и тогда.

Он захлебывается. Он бы плакать

стал. Но не хватает сил.

Оба не умеем плавать —

я и тот, кто помощи просил.

Как мы далеко тогда заплыли!

До чего там было глубоко!

До чего нам не хватало прыти!

До чего нам было нелегко!

Горького с соленым перепившись,

наглотавшись на всю жизнь,

этот черновик не перепишем:

сколько можешь, на воде держись!

Сколько можешь, слушай крики друга

и плыви на помощь, не зевай

и уже слабеющую руку,

сколько можешь,

                              подавай!

МОРОЗ

Совершенно окоченелый

в полушерстяных галифе,

совершенно обледенелый,

сдуру выскочивший

на январь налегке,

неумелый, ополоумелый,

на полуторке, в кузове,

сутки я пролежал,

и покрыл меня иней.

Я сначала дрожал,

а потом — не дрожал:

ломкий, звонкий и синий.

Двадцать было тогда мне,

пускай с небольшим.

И с тех пор тридцать с лишком

привыкаю к невеселым мыслишкам,

что пришли в эти градусы

в сорок,

пускай с небольшим.

Между прочим, все это

случилось на передовой.

До противника — два километра.

Кое-где полтора километра.

Но от резкого и ледовитого ветра,

от неясности, кто ты,

замерзший или живой,

даже та, небывалая в мире война

отступила пред тем,

небывалым на свете морозом.

Ну и времечко было!

Эпоха была!

Времена!

Наконец мы доехали.

Ликом курносым

посветило нам солнышко.

Переваливаясь через борт

и вываливаясь из машины,

я был бортом проезжей машины —

сантиметра на четверть —

едва не растерт.

Ну и времечко было!

Эпоха была!

Времена!

Впрочем, было ли что-нибудь

лучше и выше,

чем то правое дело,

справедливое наше,

чем Великая Отечественная война?

Даже в голову нам бы

прийти не могло

предпочесть или выбрать

иное, другое —

не метели крыло,

что по свету мело,

не мороз,

нас давивший

тяжелой рукою.

ПОСЛЕВОЕННЫЙ ШИК

Все принцессы спят на горошинах,

на горошинах,

без перин.

Но сдается город Берлин.

Из шинелей, отцами сброшенных

или братьями не доношенных,

но — еще ничего — кителей,

перешитых, перекореженных,

чтобы выглядело веселей,

создаются вон из ряду

выдающиеся наряды,

создается особый шик,

получается важная льгота

для девиц сорок пятого года,

для подросших, уже больших.

— Если пятнышко, я замою.

Длинное — обрезать легко,