Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [7]

вашими именами,

чтобы именоваться

и красоваться пред нами.

И молодые матери

плачут о вашем полете,

и отцы молодые

поддерживают их под локти.

И все мальчишки Союза

кулаки сжимают

и вашего долга узы

на себя принимают.

«Кто еще только маленький…»

Кто еще только маленький,

кто уже молодой,

кто еще молодой,

кто уже моложавый,

кто уже вовсе седой и ржавый,

выбеленный,

вымотанный

бедой.

Ручьи вливаются в речки,

речки — в реки.

Реки вливаются в океаны-моря

в то время, как старые древние греки

юным древним грекам завидуют и не зря.

Дед, на людной улице ведущий за руку внука,

объясняет внуку, но его наука

старше, даже, наверно, древнее,

но не вернее,

чем веселое и счастливое

знание молодежи,

и внук, послушав,

говорит: «Ну и что же?»

«В общем, сколько мешков с бедою…»

В общем, сколько мешков с бедою

и тудою стаскал и сюдою,

сколько горя поразмыкал

бедолага, горемыка.

А теперь он вышел на пенсию,

прекратились его труды

и с веселою пьяною песнею

и туды идет и сюды.

То к соседу — на беседу,

то к соседке —

в ее беседку.

А соседка — его сверстница

и на пенсии уже давно,

кулинарка, толстуха, сплетница,

посетительница кино.

Как цистерну пива — с розлива

на углу начнут продавать,

он становится нетерпеливо,

чтобы реплики подавать,

и с соседями повидаться,

и за очередью наблюдать,

и потом, пену сбив, наслаждаться,

всю утробу свою наслаждать.

«Мне-то дело какое до Марьи Стюарт!..»

— Мне-то дело какое до Марьи Стюарт!

Это все беллетристика или театр, —

под окном разоряется Марья иная. —

Я в подробностях эту трагедию знаю.

Впрочем, если билетик вручит ей местком,

одарит лицедеев участьем и лаской,

и поймет все, что Шиллер чесал языком,

и всплакнет над судьбой королевы шотландской.

Меж Марией и Марьей

наладится связь

и окрепнет,

единожды установясь.

ПЛЕБЕЙСКИЕ ГЕНЕАЛОГИИ

Дед Петра Великого — ведом.

Также ведом мой собственный дед.

Кто был прадед Петра? Филарет!

Мой же прадед истории светом

не разыскан и не осиян.

Из дворян? Из мещан?

                                           Из крестьян?

Догадаться можно примерно,

доказать же точно и верно,

сколько ни потрачу труда,

не смогу никогда.

Надо было спросить отца,

как его отца было отчество.

Только после его конца

углубляться в это не хочется.

Твердо помнящий, сколько живу,

всех царей из дома Романовых,

изо всех четырех своих прадедов

ни единого не назову.

Мы, плебеи всея Руси,

как ни требуй, сколь ни проси,

далее колена четвертого

ни живого не помним,

                                    ни мертвого.

Дед — он лично со мной говорил,

даже книжку мне подарил,

книжку, а до этого дудочку

и еще однажды — удочку.

Хорошо бы пройти по следу:

кто же

все же

предшествовал деду?

А покуда мы сами — предки!

Тьма — до нас.

Рассветает сейчас!

И древнее, чем древние греки,

наши предки все — для нас.

«Старухи, как черепахи…»

Старухи, как черепахи,

на солнышке греют бока.

Раскинулись на солнцепеке

и радуются, пока

солнышку не жалко:

лишний луч не в счет —

мегеру или весталку

все равно припечет,

колдунью или шалунью

равно огреет лучом.

А солнышку не жалко.

Все ему нипочем.

А я в богатстве и бедности

как солнышко

                        быть учусь

и равнодушной щедрости

у него учусь.

Ленивой терпеливости

и благородству чувств,

безжалостной справедливости

я у него учусь.

«Трагедии редко выходят на сцену…»

Трагедии редко выходят на сцену,

а те, кто выходит, знает цену

себе. Это Гамлет или король

Лир, и актер, их текст докладывающий,

обычно мастер, душу вкладывающий

в заглавную, в коронную роль.

Меня занимают иные драмы,

в которых величия нет ни грамма,

которые произносит простак,

хорошей роли не получивший

и рюмкой боли свои полечивший,

не царь, не бог, а просто так.

Не тысячесвечовая рампа —

настольная трехрублевая лампа,

не публика премьер, а жена

услышит сетования пространные,

трагические, комические, странные.

Жена, жена, она одна.

Как в подворотне снимают шубу:

без шуму, товарищи, без шуму.

Как морду, граждане, в подъезде бьют.

Покуда фонари приваривают,

тихонько помалкивать

                                            уговаривают,

бьют и передохнуть не дают.

Зажатые стоны, замятые вопли,

которые, словно камни, утопли

в стоячей, мутной, болотной воде,

я достаю со дна болотного,

со дна окончательного и холодного,

и высказаться предоставляю беде.

СУДЬБА

Человекосеанс завершился.

Все, на что он пошел и решился,

продолжалось один момент.

Стульев хлопающий аплодисмент.

И с зияющего, как рана,

полотна киноэкрана

исчезают тени его.

Все. Вернее сказать, ничего.

Человекосор выметают,

человекослед заметают

и хоронят на всех парах

поскорей

                   человекопрах.

Кто считает его ошибки,

кто тихонько прячет улыбки,

кто тихонько плачет навзрыд,

кто пустые слова говорит.

«Это очень богатый мертвец…»

Это очень богатый мертвец:

пиджачишко его дешевый

и гробишко его грошовый

сдавлены монументом.

Эх, посмертные бы тиражи,

гонорары за них — при жизни!

Слава, ныне всеобщая, брызни

коньячком, пожалуйста.

У него молодая вдова,

взрослый сын у него, суровый.

Был бы он живой, здоровый —

он бы радовался.

Ныне все в порядок пришло,

утряслось, словно пепел в урнах.

Нынче чтят способных, культурных

и его тоже чтят.

Он бы, верно, не стал острить,

если б все это видел. Хмыкнул,

промолчал, а потом — привыкнул,

как и все привыкают.