Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [9]

                                                с живою и мертвой водой.

«Стоял вопрос про роток и платок…»

Стоял вопрос про роток и платок.

Стоял вопрос про лес и про щепки.

Все подготовлено было крепко.

Осталось включить ток.

Но было страшно его включать,

начать исключать, а потом заключать,

ведь проводу дай только повод,

и он срывается со столба, и

в план врывается судьба,

и бьет, где попадя, провод.

Поэтому лес пока шелестел.

Никто его рубить не хотел,

и щепки, вцепившись цепко

в привычку, в быт, в свое «дважды два»,

такие вот произносят слова,

высказываются крепко.

«Итог истории: осколки…»

Итог истории: осколки

какой-то склянки и бутылки.

А были обвиненья — колки.

А были вдохновенья — пылки.

Итог истории — обломки.

Луч на глазури черепка.

А люди, как солома, ломки,

и как им пережить века?

Итог истории: слои

дерьма, и мусора, и щебня.

Хотя свистели соловьи

и были: доблесть, гордость, щедрость.

А ты? Ты сделал все, что мог,

чтоб мерили иные меры

твою эпоху, нашу эру?

Еще не подведен итог.

ПОКА ЕЩЕ ВСЕ НИЧЕГО

Если слово: «Нехорошо!»

останавливает поступки —

значит, все еще хорошо

и судьбы короткие стуки

в дверь твою и в твое окно

и в ворота твоей эпохи

означают все равно,

что дела покуда неплохи.

Если, что там ни говори,

не услышат и не исполнят

«Бей!» — приказ

и приказ «Бери!»,

значит, что-то они еще помнят.

Вот когда они все забудут,

все запамятуют до конца,

бить и брать

все, что надо, будут,

начиная с родного отца,

вот когда они будут готовы

все поставить как есть на места,

вовсе не с Рождества Христова

числя в календарях лета,

вот когда переменятся даты

и понятья: честь, лесть и месть,—

настоящие будут солдаты!

Что ни скажут — ответят: «Есть!»

ПИСАРЬ

Писарь в штабе мирового духа —

сочинитель боговых приказов.

Бог подписывает, но идеи

вырабатывает писарь.

А фамилию его не нужно

узнавать: она секретна.

Хватит с вас, что вам известно

тысяча одно названье бога.

Принято считать, что писарь пишет

то, что бог диктует.

Впрочем, всем давно известно:

бог не вышел на работу.

День не вышел, год не вышел.

С девятьсот семнадцатого года

он не выходил ни разу.

Не пора ли рассекретить имя

писаря, того, кто вправду пишет —

тысяча второе имя бога,

нет, его единственное имя?

Может быть, добрее станет писарь,

если будет знать, что отвечает

он и что прошла пора секретов?

Рассекретим писаря! Объявим!

Огласим его, опубликуем,

обнародуем — и тем заставим

оглянуться на рассудок

и с историком считаться.

Пусть на свет на божий он выходит —

невеликий, может быть, плюгавый,

в нарукавниках и с авторучкой,

в писарских надраенных штиблетах,

с писарской искательной улыбкой.

Пусть он, знающий всему на свете цену,

слышит крики: «Писаря на сцену!»

«Анекдоты о Сталине лет через много…»

Анекдоты о Сталине лет через много,

через много столетий и через века

с восхваленьями Сталина шествуют в ногу,

отклоняются от славословий слегка.

Анекдоты боялись, и шепот страшился,

даже шорох и шелест не мог и не смел.

И никто до сих пор не посмел, не решился,

может быть, и решался, да нет, не сумел.

До сих пор мы рассказываем, озираясь,

как прошел он по миру, на нас опираясь,

и хохочем, почтительно трепеща,

и трепещем, почтительно хохоча.

«Доколе, доколе?..»

Доколе, доколе?

И только потом — почему?

За что, за что?

И только потом — для чего же?

От возгласа боли

к оценивающему уму

придем несомненно

значительно позже.

Порядок рыданий установился давно —

что крикнут, что спросят,

что вымолят, что попросят,

и камня в то зарешеченное окно

никто, надеюсь, не бросит.

Поэтому снова: доколе? когда же конец?

И после: за что же? да что же я сделал такое?

А разум хлобучит венец на терновый венец,

когда наконец все прошло — в промежуток покоя.

ИЗ «А» В «Б»

До чего довели Плутарха,

как уделали Карамзина

пролетарии и пролетарки

и вся поднятая целина?

До стоического коварства,

раскрываемого нелегко,

и до малороссийского фарса,

и до песенки «Сулико».

До гиньоля, до детектива,

расцветающих столь пестро,

довели областные активы

и расширенные бюро.

Впрочем, это было и будет,

и истории нету иной.

Тот, кто это теперь забудет,

тот, наверно, давно больной.

Если брезгуете, и гребуете,

и чего-то другого требуете,

призадумавшись хоть на миг,

жалуйтесь! На себя самих.

«Я не искал виновника…»

Я не искал виновника:

вредителей в тридцать седьмом,

в другом году — чиновников, —

я знал о себе самом.

Не надо качать права,

а надо, очень надо

засучивать рукава

и делать то, что надо.

Я знал, минуют новости

и высохнут, как дождь.

От собственной же совести

не уйдешь.

«Где небитые? Не осталось…»

Где небитые? Не осталось

ныне в мире ни одного,

чтобы в холе и неге старость, —

так и не испытал ничего.

Битых много. Битые все мы.

От всеобщего боя

                                  системы

стал небитый редок, как лось,

Как увидим — сразу стреляем,

ни минуты не потеряем,

чтоб никак ему не удалось

походить небитым неделю,

чтобы гордо он не смотрел.

Как увидели, углядели —

начинаем тотчас отстрел.

«В раннем средневековье…»

Не будем терять отчаяния.

А. Ахматова

В раннем средневековье

до позднего далеко.

Еще проржавеют оковы.

Их будет таскать легко.

И будет дано понять нам,

в котором веке живем:

в десятом или девятом,

восьмом или только в седьмом.

Пока же мы всё забыли,

не знаем, куда забрели: