Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [34]

пролетели мы по ним, прошли.

Между тем, трава, сникая к осени,

возникает сызнова весной,

как ее ни топчем и ни косим,

как ни сыплет снег, ни жарит зной.

Травы. Бесконечные оравы,

лавы наступающей травы

старше Рима, Аттики, Москвы,

и правее правых это право.

Главное, претензий нет:

гнут — сгибается,

как японец битый, улыбается,

улучит мгновенье — разгибается,

опрокидывает гнет.

Не прошло столетья —

заросло травою лихолетье,

и зеленой крепкой плетью

перешибло каменное зло.

Заросло.

«Будущее футуристов — Сад Всеобщих Льгот…»

Будущее футуристов — Сад Всеобщих Льгот,

где сбудутся сны человечества и его не разбудят.

Будущее футурологов — просто будущий год:

будет он или не будет.

Будущее футуристов — стеклянные дворцы

(они еще не знали, как холодно в них и странно).

Будущее футурологов — всеобщие концы:

заканчиваются народы, завершаются страны.

Будущее футуристов — полеты на луну

(они еще не знали, как холодно там и пусто).

Будущее футурологов — прикинь на машине, взгляну,

когда, по всей вероятности, изрубят меня, как капусту.

Те самые желтые кофты, изношенные давно,

сегодня воспринимаются как радости униформа.

И быстро, как скорый поезд мимо дачной платформы,

проносится истории немеющее кино.

«Распад созвездья с вызовом звезды…»

Распад созвездья с вызовом звезды

на независимую от него орбиту,

и пестрые кометные хвосты

сулят, что будут ломаны и биты,

что будут вдрызг обрушены миры,

что космос загорится и истлеет

и разве головешка уцелеет

от всей организованной игры,

от целой гармонической структуры.

Не до искусства,

не до литературы!

НА ФИНИШЕ

Значит, нет ни оркестра, ни ленты

там, на финише. Нет и легенды

там, на финише. Нет никакой.

Только яма. И в этой яме,

с черными и крутыми краями,

расположен на дне покой.

Торопиться, и суетиться,

и в углу наемном ютиться

ради голубого дворца

ни к чему, потому что на финише,

как туда ни рванешься, ни кинешься,

ничего нету, кроме конца.

Но не надо и перекланиваться,

и в отчаянии дозваниваться,

и не стоит терять лица.

Почему? Да по той же причине:

потому что на финишной линии

ничего нету, кроме конца.

ДОМОЙ!

Расходимся по домам,

застрявшие на рубеже.

Все те, кто нас поднимал,

давно разошлись уже.

Они разошлись давно —

кто как, кто мог, кто куда.

Им так теперь все равно!

Беда им уже — не беда!

Когда-то было легко

уйти из домов поутру,

но это столь далеко,

что слова не подберу.

Теперь легко молодым —

пора веселых ребят,

и то, что нам невподым,

теперь молодым впопад.

Подобно черным дымам,

летящим по городам,

расходимся по домам,

расходимся по домам.

ИГРА В КИРПИЧИ

Битых кирпичей было столько,

что не бросить их было нельзя.

Развивая в себе стойкость стоика,

понимая, такая стезя,

в детства нашего в самом начале

утверждали мы: все нипочем,

и бросались мы кирпичами,

битым, ломаным кирпичом.

Небольшую дистанцию выбрав —

метров несколько, щебню набрав,

ритуальный твердили мы вызов,

проверяли характер и нрав.

В детства нашего самом начале

утверждали мы: все нипочем,

и бросались мы кирпичами,

битым, ломаным кирпичом.

Столько битв и ломало и било,

столько войск перло против рожна,

столько войн на земле этой было,

и гражданская даже война!

Нам всего не хватало. Обломков

нам хватало — повсюду скрипят.

Мы бросали их точно и ловко,

попадали в себя и в ребят.

Целить в голову нам не хотелось.

Чаще целили мы по ногам.

Победить помогала нам смелость

и азарт молодой помогал.

В детства нашего самом начале

утверждали мы: все нипочем,

и бросались мы кирпичами,

битым, ломаным кирпичом.

ВНЕЗАПНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

Жилец схватился за жилет

и пляшет.

Он человек преклонных лет,

а как руками машет,

а как ногами бьет паркет

схватившийся за свой жилет

рукою,

и льется по соседу пот

рекою.

Все пляшет у меховщика:

и толстая его щека,

и цепь златая,

и белизна его манжет,

и конфессиональный жест —

почти летая.

И достигают высоты

бровей угрюмые кусты

и под усами зыбко

бредущая улыбка.

А я — мне нет и десяти,

стою и не могу уйти:

наверно, понял,

что полувека не пройдет

и это вновь ко мне придет.

И вот — я вспомнил.

Да, память шарит по кустам

десятилетий. Здесь и там

усердно шарит.

Ей все на свете нипочем.

Сейчас бабахнет кирпичом

или прожекторным лучом

сейчас ударит.

ТРИБУНА

Вожди из детства моего!

О каждом песню мы учили,

пока их не разоблачили,

велев не помнить ничего.

Забыть мотив, забыть слова,

чтоб не болела голова.

…Еще столица — Харьков. Он

еще владычен и державен.

Еще в украинской державе

генсеком правит Косиор.

Он мал росточком, коренаст

и над трибуной чуть заметен,

зато лобаст, и волей мечен,

и спуску никому не даст.

Иона рядом с ним, Якир

с лицом красавицы еврейской,

с девическим лицом и резким,

железным

                     вымахом руки.

Петровский, бодрый старикан,

специалист по ходокам,

и Ба́лицкий, спец по расправам,

стоят налево и направо.

А рядышком: седоволос,

высок и с виду — всех умнее,

Мыкола Скрыпник, наркомпрос.

Самоубьется он позднее.

Позднее: годом ли, двумя,

как лес в сезон лесоповала,

наручниками загремя,

с трибуны загремят в подвалы.

Пройдет еще не скоро год,

еще не скоро их забудем,

и, ожидая новых льгот,

мы, площадь, слушаем трибуну.

Низы,

         мы слушаем верхи,

а над низами и верхами

проходят облака, тихи,

и мы следим за облаками.

Какие нынче облака!

Плывут, предчувствий не тревожа.