Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [32]

беспорядка стражи и ревнители

через расписание бегут.

«Умирают в своей постели!..»

Умирают в своей постели!

И на этом вечном пределе

унижают в последний раз

столько раз униженных нас.

Не наплакавшись, не на плахе,

а с удобствами и в тепле,

нас оставив в крови и прахе,

завершают свой путь на земле.

И подписываем некрологи,

курим ладан, льем елей,

понимая, что эти налоги

тоже надо платить скорей.

ЗАТЕСАВШЕЕСЯ СТОЛЕТЬЕ

Не машинами — моторами

звали те автомобили,

запросто теперь с которыми —

а тогда чудесны были.

Авиатором пилота,

самолет — аэропланом,

даже светописью — фото

звали в том столетьи славном,

что случайно затесалось

меж двадцатым с девятнадцатым,

девятьсотым начиналось

и окончилось семнадцатым.

ПАВЕЛ-ПРОДОЛЖАТЕЛЬ

История. А в ней был свой Христос.

И свой жестокий продолжатель Павел,

который все устроил и исправил,

сломавши миллионы папирос,

и высыпавши в трубочку табак,

и надымивши столько, что доселе

в сознании, в томах, в домах

так до конца те кольца не осели.

Он думал: что Христос? Пришел, ушел.

Расхлебывать труднее, чем заваривать.

Он знал необходимость пут и шор

и действовать любил, не разговаривать.

Недаром разгонял набор он вширь

и увеличивал поля, печатая

свои евангелия. Этот богатырь

краюху доедал уже початую.

Все было сказано уже давно,

и среди сказанного было много лишнего.

Кроме того, по должности дано

ему было добавить много личного.

Завидуя инициаторам,

он подо всеми инициативами

подписывался, притворяясь автором

с идеями счастливыми, ретивыми.

Переселив двунадесять язык,

претендовал на роль в языкознании.

Доныне этот грозный окрик, зык

в домах, в томах, особенно в сознании.

Прошло ли то светило свой зенит?

Еще дают побеги эти корни.

Доныне вскакиваем, когда он звонит

нам с того света

по вертушке горней.

«Стыдились своих же отцов…»

Стыдились своих же отцов

и брезговали родословной.

Стыдились, в конце концов,

истины самой дословной.

Был столь высок идеал,

который оказывал милость,

который их одевал,

которым они кормились,

что робкая ласка семьи

и ближних заботы большие

отталкивали. Свои

для них были только чужие.

От ветки родимой давно

дубовый листок оторвался.

Сверх этого было дано,

чтоб он обнаглел и зарвался.

И в рухнувший домик отца

вошел блудный сын господином,

раскрывшимся до конца

и блудным и сукиным сыном.

Захлопнуть бы эту тетрадь

и, если б бумага взрывалась,

то поскорее взорвать,

чтоб не оставалась и малость.

Да в ней поучение есть,

в истории этой нахальной,

и надо с улыбкой печальной

прочесть ее и перечесть.

ТРИДЦАТКИ

Вся армия Андерса — с семьями,

с женами и с детьми,

сомненьями и опасеньями

гонимая, как плетьми,

грузилась в Красноводске

на старенькие суда,

и шла эта перевозка,

печальная, как беда.

Лились людские потоки,

стремясь излиться скорей.

Шли избранные потомки

их выборных королей

и шляхтичей, что на сейме

на компромиссы не шли,

а также бедные семьи,

несчастные семьи шли.

Желая вовеки больше

не видеть нашей земли,

прекрасные жены Польши

с детьми прелестными шли.

Пленительные полячки!

В совсем недавние дни

как поварихи и прачки

использовались они.

Скорее, скорее, скорее!

Как пену несла река

еврея-брадобрея,

буржуя и кулака,

и все гудки с пароходов

не прекращали гул,

чтоб каждый из пешеходов

скорее к мосткам шагнул.

Поевши холодной каши,

болея тихонько душой,

молча смотрели наши

на этот исход чужой,

и было жалко поляков,

детей особенно жаль,

но жребий не одинаков,

не высказана печаль.

Мне видится и сегодня

то, что я видел вчера:

вот восходят на сходни

худые офицера,

выхватывают из кармана

тридцатки и тут же рвут,

и розовые

за кормами

тридцатки

плывут, плывут.

О, мне не сказали больше,

сказать бы могли едва

все три раздела Польши,

восстания польских два,

чем

         в радужных волнах мазута

тридцаток рваных клочки,

покуда раздета, разута,

и поправляя очки,

и кутаясь во рванину,

и женщин пуская вперед,

шла польская лавина

на а́нглийский пароход.

«Крестьянская ложка-долбленка…»

Крестьянская ложка-долбленка,

начищенная до блеска.

А в чем ее подоплека?

Она полна интереса.

Она, как лодка в бурю

в открытом и грозном море,

хлебала и щи и тюрю,

но больше беду и горе.

Но все же горда и рада

за то, что она, бывало,

единственную награду

крестьянину добывала.

Она над столом несется,

губами, а также усами

облизанная, как солнце

облизано небесами.

Крестьянской еды дисциплина:

никто никому не помеха.

Звенит гончарная глина.

Ни суеты, ни спеха.

Вылавливая картошки,

печеные и простые,

звенят деревянные ложки,

как будто они золотые.

НИКИФОРОВНА

Дослужила старуха до старости,

а до пенсии — не дожила.

Небольшой не хватило малости:

документик один не нашла.

Никакой не достался достаток

ей

      на жизни самый остаток.

Все скребла она и мела

и, присаживаясь на лавочку,

на скамеечку у дверей,

про затерянную справочку —

ох, найти бы ее поскорей —

бестолково вслух мечтала,

а потом хватала метлу

или старый веник хватала,

принималась скрести в углу.

Все подружки ее — в могиле.

Муж — убит по пьянке зазря.

Сыновья ее — все погибли.

Все разъехались — дочеря.

Анька даже письма не пишет,

как там внучек Петя живет!

И старуха на пальцы дышит:

зябко, знобко!

И снова метет.

Зябко, знобко.

Раньше зимою

было холодно,

но давно

никакого июльского зноя

не хватает ей все равно.

Как бы там ни пекло — ей мало.

Даже валенок бы не снимала,