Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [33]

но директор не приказал.

— Тапочки носите! — сказал.

Люди — все хорошие. Яблочко

секретарша ей принесла,

а директор присел на лавочку

и расспрашивал, как дела.

Полумесячную зарплату

дали: премию в Новый год.

Все равно ни складу ни ладу.

Старость, слабость

скребет, метет.

Люди добрые все, хорошие

и сочувствуют: как житье?—

но какой-то темной порошею

запорашивает ее.

Запорашивает, заметает,

отметает ее ото всех,

и ей кажется,

что не тает

даже в августе

зимний снег.

«Конечно, обозвать народ…»

Конечно, обозвать народ

толпой и чернью —

легко. Позвать его вперед,

призвать к ученью —

легко. Кто ни практиковал —

имел успехи.

Кто из народа не ковал

свои доспехи?

Но, кажется, уже при мне

сломалось что-то

                                в приводном ремне.

НЕ ТАК УЖ ПЛОХО

Распадаются тесные связи,

упраздняются совесть и честь,

и пытаются грязи в князи

и в светлейшие князи пролезть.

Это время — распада. Эпоха —

разложения. Этот век

начал плохо и кончит плохо.

Позабудет, где низ, где верх.

Тем не менее в сутках по-прежнему

ровно двадцать четыре часа,

и над старой землею по-прежнему

те же самые небеса.

И по-прежнему солнце всходит

и посеянное зерно

точно так же усердно всходит,

как всходило давным-давно.

И особенно наглые речи,

прославляющие круговерть,

резко, так же, как прежде, и резче

обрывает внезапная смерть.

Превосходно прошло проверку

все на свете: слова и дела,

и понятья низа и верха,

и понятья добра и зла.

МЕЖДУ СТОЛЕТИЯМИ

Захлопывается, закрывается, зачеркивается столетье.

Его календарь оборван, солнце его зашло.

Оно с тревогой вслушивается в радостное междометье,

приветствующее преемствующее следующее число.

Сто зим его, сто лет его, все тысяча двести месяцев

исчезли, словно и не было, в сединах времен серебрясь,

очередным поколением толчется сейчас и месится

 очередного столетия очередная грязь.

На рубеже двадцать первого я, человек двадцатого,

от напряженья нервного, такого, впрочем, понятного,

на грозное солнце времени взираю из-под руки:

столетия расплываются, как некогда материки.

Как Африка от Америки

когда-то оторвалась,

так берег века — от берега —

уже разорвана связь.

И дальше, чем когда-нибудь,

будущее от меня,

и дольше, чем когда-нибудь,

до следующего столетья,

и хочется выкликнуть что-нибудь,

его призывая, маня,

и нечего кликнуть, кроме

тоскливого междометья.

То вслушиваюсь, то всматриваюсь, то погляжу, то взгляну.

Итожить эти итоги, может быть, завтра начну.

О, как они расходятся,

о, как они расползаются,

двадцатый

и двадцать первый,

мой век

и грядущий век,

для бездн, что между ними трагически разверзаются,

мостов не напасешься,

не заготовишь вех.

«Поезд двигался сразу в несколько тупиков…»

Поезд двигался сразу в несколько тупиков —

у метафор для этого есть большие возможности.

Путь движения поезда именно был таков,

потому что у поезда были большие сложности.

Поезд должен был свергнуться в несколько пропастей,

каждой из которых было достаточно слишком.

Наблюдатели ждали только очень плохих вестей

и предавались только очень печальным мыслишкам.

Несколько пророков оспаривали честь

первого предсказания гибели поезда этого.

Несколько пороков, они говорили, есть,

каждого с лихвою достаточно для этого.

Несколько знаменитых похоронных контор

в спорах вырабатывали правильное решение:

то ли откос угробит, то ли погубит затор, —

даже не обсуждая предотвращенье крушения.

Чай уже разносили заспанные проводники,

заспанные пассажиры лбы прижимали к окнам,

дни, идущие в поезде, были спокойны, легки,

и домино гремело под предложение «Кокнем!».

«Есть итог. Подсчитана смета…»

Есть итог. Подсчитана смета.

И труба Гавриила поет.

Достоевского и Магомета

золотая падучая бьет.

Что вы видели, когда падали?

Вы расскажете после не так.

Вы забыли это, вы спрятали,

закатили, как в щели пятак.

В этом дело ли? Нет, не в этом,

и событию все равно,

будет, нет ли, воспето поэтом

и пророком отражено.

Будет, нет ли, покуда — петли

Парки вяжут из толстой пеньки,

сыплет снегом и воют ветры

человечеству вопреки.

«Ракеты уже в полете, и времени вовсе нет…»

Ракеты уже в полете, и времени вовсе нет,

не только, поскольку сам я скоро вовсе замлею,

но и для той легкомысленнейшей из небесных планет,

которая очень скоро не будет зваться землею.

А сколько все-таки времени?

                                            Скажем, сорок минут.

Сейчас они пролетают (ракеты)

                                                       друг мимо друга,

и ядерные заряды ядерным подмигнут,

и смертоносной метели кивнет смертельная вьюга.

О, если б они столкнулись, чокнулись там вверху,

ракета, ударив ракету, растаяла бы в стратосфере.

О, если бы антиракеты не опоздали, успели

предел поставить вовремя глупости и греху!

Но, словно чертеж последний вычерчивающий Архимед,

и знающий, и не знающий, что враг уже за спиною,

и думают, и не думают люди

                                                   про гонку ракет,

и ведая, и не ведая, что миру делать с войною.

«Все кончается травою…»

Все кончается травою.

Окружив живое,

мертвое продрав,

побеждает раса трав.

Прорастает сквозь другие расы,

все былое прободав быльем.

А другого не было ни разу

на пути, история, твоем.

Как узки дороги! Как бескрайни

степи, прерии и ковыли.

Бабочкой вдоль киноэкрана