Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [30]

меня, как автолихача,

наказывает знанье.

Свою вину с собой влача,

влача свою беду,

как нарушитель правил, я

на лекцию иду.

Нет, лучше было все признать,

снести все, что положено,

но только ничего не знать,

не ведать по-хорошему.

Нет, что-то есть такое в них,

в тех тысячах прочтенных книг,

что сушит кровь, и ломит кость,

и в сердце колобродит.

А старость — тот незваный гость,

что встал и не уходит.

ЭНЕРГИЯ СТАРОСТИ

Какие тени налагает старость

на лбы, на щеки!

Какие пени налагает старость!

Какие важные уроки

она дает! Какие прегрешенья

она прощает!

Какие нам советует решенья!

С каких постов смещает!

Какие нам подсказывает строчки!

И, в общем, все дает.

Кроме отсрочки.

«Уже не холодно, не жарко…»

Уже не холодно, не жарко,

а так себе и ничего.

Уже не жалко ничего,

и даже времени не жалко.

Считает молодость года

и щедро тратит годы старость.

О времени жалеть, когда

его почти что не осталось?

А для чего его жалеть —

и злобу дня и дни без злобы?

Моей зимы мои сугробы

повсюду начали белеть.

Не ремонтирую часов,

календарей не покупаю.

Достаточно тех голосов,

что подает мне ночь слепая.

«От человека много сору…»

От человека много сору

и мало толку,

и я опять затею ссору,

пусть втихомолку,

и я опять затею свару

с самим собою,

с усердно поддающей жару

своей судьбою.

По улице пройду и стану

жестикулировать,

судьбу свою я не устану

то регулировать,

то восхвалять, то обзывать,

и даже с маху

с себя ее поспешно рвать,

словно рубаху.

СТОЛБ В ОКНЕ

Бетонный столб поставили в окне.

Торчит он между мной и небесами.

А что от них осталось мне,

об этом умозаключайте сами.

Перечеркнул пространства синеву.

В окно глядит, не скажет «здравствуй».

Отныне в переулке я живу,

а прежде в звездном обитал пространстве.

Когда в окошке дерево росло

и зеленело или облетало,

оно напомнить не могло число,

цифирь, штампованную из металла.

Фонарь не прибавляет свету мне:

я обходился звездами с луною.

Бетонный столб поставили в окне.

Меж вечностью поставили и мною.

«Увидев в зеркале зеркало…»

Увидев в зеркале зеркало,

я, конечно, понял,

что превратился в зеркало.

Овладение

искусством отражения

и отражение

до обалдения

постепенно привели к тому,

что я превратился в зеркало

или же уподобился ему.

Была другая возможность,

что я

стал не зеркалом, а пустотою,

но все же я

хоть что-нибудь стою.

Сейчас еще разок проверю я,

спрошу у соседа,

исполнен доверия,

отражен

во мне он

или совершенно не отражен.

«Историческую необходимость…»

Историческую необходимость

на полкорпуса я обогнал,

а она за мною гонится

и кричит: «Остановись!»

Знаю, что, едва остановишься,

не отпустит вперед никогда.

Потому, соблюдая дистанцию,

не оглядываюсь, а бегу.

Что по ходу бега думается?

Вот что мыслится на бегу:

так ли ты необходима?

может, можно и без тебя?

Нет, не сдамся, не поддамся

и не дамся в руки тебе.

Может, я не из той истории,

где необходима ты.

«Что бояться?..»

Что бояться?

Не перебояться

всех, кто хочет грозить и пугать.

Лучше слогом шута и паяца

их отчаянно изругать.

Лучше криво гримасы строить

пусть избитому до крови,

чем уж льстиво массы трогать

изъявлениями любви.

Самовар, говорят, боялся

и старался кипеть в стороне

и в конце концов распаялся,

и притом на малом огне.

Сбитый с ног

и вставший на ноги,

сбитый с толку

и понявший все,

битый, тертый, я заново, наново

ощущаю и то и се.

Потому что у праха

нету страха.

РОЖОН

В охотоведенье — есть такой

музей, не хуже других, —

я гладил собственной рукой

рожон. Без никаких.

На пулеметы немецкие — пер.

На волю Господню — пер.

Как вспомнишь занесенный топор —

шибает в пот — до сих пор!

Но только вспоминать начну

Отечественную войну

и что-нибудь еще вспомяну —

все сводится к рожну.

Быть может, я молод очень был

и не утратил пыл,

быть может, очень сильно любил

и только потом — забыл.

Хочу последние силы собрать

и снова выйти на рать

и против рожна еще раз — прать

и только потом — умирать.

«Никто не доказал, что впереди…»

Никто не доказал, что впереди

прекраснее, чем позади,

и что прогресс разумнее регресса.

Срез века первого до Рождества

Христова

прогрессивнее едва

второго, после Рождества

Христова,

века

среза.

Но химия какая-то в крови,

механика какая-то в поступках

работают в погонщиках, в пастушках

и понукают нас: «Плыви

вперед, только вперед, всегда вперед,

тебе прогресс показан,

регресс тебе же противопоказан!»

И понуканье за душу берет.

Подстегивает той пастушки кнут.

Как ты ни ломан, бит и гнут,

плывешь! Против течения плывешь,

и завтрашним, грядущим днем живешь,

и вспять не возвращаешься обратно.

А почему — не ясно. Непонятно.

КАК СДЕЛАТЬ РЕВОЛЮЦИЮ

С детства, в школе,

меня учили,

как сделать революцию.

История,

обществоведение,

почти что вся литература

в их школьном изложении

не занимались в сущности ничем другим.

Начатки конспирации,

постановка печати за границей,

ее транспортировка через границу,

постройка баррикад,

создание ячеек

в казармах —

все это спрашивали на экзаменах.

Не знавший,

что надо первым делом

захватывать вокзал,

и телефон, и телеграф,

не мог окончить средней школы!

Однако,

на проходивших параллельно

уроках по труду

столяр Степан Петрович

низвел процент теории

до фраз:

это — рубанок.

Это — фуганок.

А это (пренебрежительно) — шерхебок.

А дальше шло:

вот вам доска!

Берите в руки

рубанок, и — конец теории!

Когда касалось дело революции,