Том 3. Стихотворения, 1972–1977 - [28]

Это я сам, как понять вы смогли.

Яблоко, данное тетей, жую.

Ветры, что всех персонажей смели,

сдуть не решились пушинку мою.

Все они канули, кто там сидел,

все пировавшие, прямо на дно.

Дяди ушли за последний предел

с томными тетями заодно.

Яблоко выдала в долг мне судьба,

чтоб описал, не забыв ни черта,

дядю, похожего на попа,

с дядей, похожего на кота.

СТАРИННЫЙ СОН

Старинный сон,

словно старинный вальс.

Внезапно он

настигнет вас.

Смутит всего

и зазвучит в душе,

хотя его

забыли вы уже.

Опять знобит

и лихорадит вновь,

хотя забыт

старинный сон дурной.

Забыт давно,

давным-давно,

но все равно,

но все равно.

ПРЕОДОЛЕНИЕ ГОЛОВНОЙ БОЛИ

У меня болела голова,

что и продолжалось года два,

но без перерывов, передышек,

ставши главной формой бытия.

О причинах, это породивших,

долго толковать не стану я.

Вкратце: был я ранен и контужен,

и четыре года — на войне.

Был в болотах навсегда простужен.

На всю жизнь — тогда казалось мне.

Стал я второй группы инвалид.

Голова моя болит, болит.

Я не покидаю свой диван,

а читаю я на нем — роман.

Дочитаю до конца — забуду.

К эпилогу — точно забывал,

кто кого любил и убивал.

И читать с начала снова буду.

Выслуженной на войне

пенсии хватало мне

длить унылое существованье

и надежду слабую питать,

робостное упованье,

что удастся мне с дивана — встать.

В двадцать семь и двадцать восемь лет

подлинной причины еще нет,

чтоб отчаяние одолело.

Слушал я разумные слова,

но болела голова

день-деньской, за годом год болела.

Вкус мною любимого борща,

харьковского, с мясом и сметаной,

тот, что, и томясь, и трепеща,

вспоминал на фронте неустанно, —

даже этот вкус не обжигал

уст моих, души не тешил боле

и ничуть не помогал:

головной не избывал я боли.

Если я свою войну

вспоминать начну,

все ее детали и подробности

реставрировать по дням бы смог!

Время боли, вялости и робости

сбилось, слиплось, скомкалось в комок.

Как я выбрался из этой клетки?

Нервные восстановились клетки?

Время попросту прошло?

Как я одолел сплошное зло?

Выручила, как выручит, надеюсь,

и сейчас — лирическая дерзость.

Стал я рифму к рифме подбирать

и при этом силу набирать.

Это все давалось мне непросто.

Веры, и надежды, и любви

не было. Лишь тихое упорство

и волнение в крови.

Как ни мучит головная боль —

блекну я, и вяну я, и никну, —

подберу с утра пораньше рифму,

для начала, скажем, «кровь — любовь».

Вспомню, что красна и горяча

кровь, любовь же голубее неба.

Чувство радостного гнева

ставит на ноги и без врача.

Земно кланяюсь той, что поставила

на ноги меня, той, что с колен

подняла и крылья мне расправила,

в жизнь преобразила весь мой тлен.

Вновь и вновь кладу земной поклон

той, что душу вновь в меня вложила,

той, что мне единственным окном

изо тьмы на солнышко служила.

Кланяюсь поэзии родной,

пребывавшей в черный день со мной.

ВСЕ-ТАКИ МЕЖДУ ТЕМ…

Тень переходит в темь.

День переходит в ночь.

Все-таки, между тем,

можно еще помочь.

Шум переходит в тишь.

Звень переходит в немь.

Что ты там мне ни тычь,

все-таки, между тем…

Жизнь переходит в смерть.

Вся перешла уже.

— Все-таки, между тем! —

Крикну на рубеже.

Шаг переходит в «Стой!».

«Стой!» переходит в «Ляг!».

С тщательностью простой

делаю снова шаг:

шаг из тени в темь,

шаг из шума в тишь,

шаг из звени в немь…

Что ты там мне ни тычь!

— Стой! Остановись!

Хоть на миг погоди,

не прекращайся, жизнь!

В смерть не переходи.

БОЛЬШИЕ МОНОЛОГИ

В беде, в переполохе

и в суете сует

большие монологи

порой дают совет.

Конечно, я не помню

их знаменитых слов,

и, душу переполни,

ушли из берегов

граненые, как призмы,

свободные, как вздох,

густые афоризмы,

сентенции эпох.

Но лишь глаза открою,

взирают на меня

шекспировские брови

над безднами огня.

«В этот вечер, слишком ранний…»

В этот вечер, слишком ранний,

только добрых жду вестей —

сокращения желаний,

уменьшения страстей.

Время, в общем, не жестоко:

все поймет и все простит.

Человеку нужно столько,

сколько он в себе вместит.

В слишком ранний вечер этот,

отходя тихонько в тень,

применяю старый метод —

не копить на черный день.

Будет день, и будет пища.

Черный день и — черный хлеб.

Белый день и — хлеб почище,

повкусней и побелей.

В этот слишком ранний вечер

я такой же, как с утра.

Я по-прежнему доверчив,

жду от жизни лишь добра.

И без гнева и без скуки,

прозревая свет во мгле,

холодеющие руки

грею в тлеющей золе.

«Делайте ваше дело…»

Делайте ваше дело,

поглядывая на небеса,

как бы оно ни задело

души и телеса,

если не будет взора

редкого на небеса,

все позабудется скоро,

высохнет, как роса.

Делали это небо

богатыри, не вы.

Небо лучше хлеба.

Небо глубже Невы.

Протяжение трассы —

вечность, а не век.

Вширь и вглубь — пространство.

Время — только вверх.

Если можно — оденет

синей голубизной.

Если нужно — одернет:

холод его и зной.

Ангелы, самолеты и

цветные шары

там совершают полеты

из миров в миры.

Там из космоса в космос,

словно из Ялты в Москву,

мчится кометы конус,

вздыбливая синеву.

Глядь, и преодолела

бездну за два часа!

Делайте ваше дело,

поглядывая на небеса.

«Я других людей — не бедней…»

Я других людей — не бедней

и не обделенней судьбой:

было все-таки несколько дней,

когда я гордился собой.

Я об этом не возглашал,

промолчал, про себя сберег.

В эти дни я не оплошал,

и пошла судьба поперек.

Было несколько дней. Они