Том 2. Произведения 1909-1926 - [118]

— А не менингит ли у Маруси, а?

— Откуда же? — удивился Мочалов. — Ведь эпидемии менингита нет.

Когда подошли к дачке Ольги Михайловны, солнце уже показалось из-за моря. Было оно насыщенно, красное и страшное почему-то.

Только теперь, придя с Мочаловым, заметил Максим Николаевич, как сдала в лице за одну ночь такая привычная Мушкина мама: она и не она. И растерянность появилась какая-то робкая, детская, и в глаза этому новому доктору она заглядывала просительно, как ученица, как нищая, и, нарочно оберегавшая Мушку от света, при первых словах Мочалова: — Что ж так темно? — сама бросилась отворять ставни.

Мочалов взял тонкую белую Мушкину руку, выпятил губы и смотрел пристально ей в лицо. Она глядела на него безучастно… Глаза ее показались еще прозрачней.

— Маруся! — сказала Ольга Михайловна. — Ты узнаешь, кто это, а?.. Скажи, дорогая!

— Маруся! Ты ведь знаешь, кто я? — спросил негромко Мочалов. — Я, правда, недавно обрился… Не можешь говорить, сделай знак какой-нибудь.

— Мигни глазами, — подсказала Ольга Михайловна.

Мушка досадливо мигнула.

— Да-а! — многозначительно посмотрел на Максима Николаевича Мочалов. — Вы говорили, что горло болит… Как бы посмотреть?

Но рта разжать не могли. Посмотрел и пощупал шею и сказал вопросительно:

— Скарлатина?

— А разве может быть во второй раз скарлатина? — спросила Ольга Михайловна. — У нее уж была скарлатина, когда я еще в Москве на курсах… Ей пять лет тогда было… Правда, случай легкий, но определили, как скарлатину.

— Ах, была уж!.. Тогда… мм… не знаю… Затрудняюсь определить.

— Вчера был доктор Шварцман, определил, как холеру, — вмешался Максим Николаевич.

— Ну, какая же холера! — махнул в его сторону рукой Мочалов. — Какая-то комбинация… Диагноза на себя не беру… Надо послать за Шварцманом… Он ее видел вчера, а я уж что же… Я уж к шапкам пришел.

— Вы думаете, так плохо?

Максим Николаевич дотронулся до его локтя, и они вышли из комнаты на террасу.

— Пульс очень слаб, — тихо сказал Мочалов. — Очень тяжелый случай.

— Вы думаете, все-таки заразилась?

— Инфекция! Несомненно!.. Здоровенная!.. У меня был подобный больной на днях, мальчик лет тоже двенадцати, — крепкий такой малыш… И вот, — те же самые признаки… Горло и слабый пульс… Определил я, как скарлатину, но просто уж так: вижу, что не жилец…

— Умер?

— На другой же день.

— Так вы думаете… и… и… Мушка наша… тоже? — едва проговорил, просто вытолкнул из себя слова, чувствуя, что начинает дрожать.

— Безнадежна, — сказал Мочалов, закуривая папиросу. — Вам это говорю… матери бы не решился…

Максим Николаевич долго смотрел, пораженный, на огонь его папиросы, на крупные руки, на сизые щеки с лапками около помытых глаз, — сказал он это страшное слово или ему почудилось?

Мочалов непроницаемо курил, затягиваясь и скашивая глаза к носу.

— Да неужели же умрет Мушка? — с усилием переспросил Максим Николаевич, точно во сне.

— По-моему, безнадежна! — тем же словом, но как будто не то же самое, как будто «умрет», но как будто и не умрет, не «совсем умрет», не «окончательно умрет», сказал Мочалов и добавил: — Надо послать за Шварцманом.

— Кого же послать? Послать некого… Я сейчас сам.

Он взял было шляпу, чтобы идти, как к самой террасе неслышно подошла босыми ногами Шура; увидев Мочалова, она робко остановилась.

— Ты к Мушке, Шура? — спросил Максим Николаевич. — Мушка очень больна.

Шура испуганно и безмолвно сложила перед собою руки. Вышла Ольга Михайловна и сказала укоризненно:

— Ты ее из колодца водой напоила!

— Ведь из этого колодца и мы пьем и многие пьют, — почти прошептала Шура.

— Вот потому-то, что многие… Шура, сходи ты за доктором Шварцманом… Очень плохо Марусе!

— Сейчас! — И бросилась бегом Шура.

Спустя минуту сказал Мочалов:

— Можно бы пока камфару попробовать… Есть камфара?

— Вот!.. Вот именно!.. Я вчера ведь говорил Шварцману!.. Ольга Михайловна! — заспешил Максим Николаевич. — Вы вчера не принесли камфару!

— А разве была прописана камфара?

Она помертвела от испуга: еще нужно было что-то сделать для Мушки — ясно, что самое важное — и она не сделала.

И в ридикюле, шаря там дрожащими пальцами, она долго искала клочок с прописанной камфарой, но клочка этого не было… И на столе не было.

— Значит, Шварцман забыл прописать!.. Бегите за Шурой! Максим Николаич! Ради бога!.. Пусть она возьмет в аптеке!

— Пока дайте ей портвейну!.. Я сейчас! — бросился с террасы за Шурой Максим Николаевич; но Мочалов остановил:

— Раз есть вино, камфары не надо… Дайте ей портвейну: все равно.

Услышав уже «безнадежна», Максим Николаевич понял и это «все равно» и с режущей болью в сердце слушал, как из комнаты Мушки доносился голос Ольги Михайловны:

— Выпей, разожми зубки!.. Дорогая Марусечка, выпей!.. Ты узнаешь свою маму?.. Выпей — это вино!.. Дорогая моя доченька, выпей! Марусечка, выпей!..

Настойчиво мычала Женька, очень удивленная тем, что ее не выводят пастись и не доят, хотя сами уже встали, ходят и говорят. Широкогрудая, она ревела, как лев, все нетерпеливее и изумленнее, и Максим Николаевич схватил доенку и пошел к ней.

Было заведено так, чтобы каждый из них троих мог при случае выдоить Женьку, — мог и Максим Николаевич, однако доил он теперь ненужно долго. Перестало уж капать молоко из доек, а он все медлил выходить из коровника, где было прежнее, бездумное, простое, туда, где теперь новое, имеющее страшное имя: безнадежна.