Том 2. Произведения 1909-1926 - [119]

И, сидя за доенкой, он слышал, как Ольга Михайловна подробно рассказывала Мочалову про Мушку, — как она пила ледяную воду из глубокого колодца и как потом купалась в море, недалеко от устья речки.

— По этой речке мало ли что плывет в море?.. Может быть, ныряла, хлебнула нечаянно воды с микробами…

А Мочалов отзывался равнодушно:

— Конечно, все может быть.

И, убрав, наконец, молоко, Максим Николаевич выгнал Женьку пастись, и, неизвестно почему, вдруг все, что он увидел со своей горки: и море внизу в блестках и переливах, и легкие лиловые горы, и приземистый дубнячок около, — все показалось так ошеломляюще прекрасным, что тут же подумал он:

«Как же Мушка?.. Вот уже не видит ничего этого Мушка! И не увидит больше… Неужели же не увидит?.. Что же это такое? Зачем?..»

И разве можно было на это даже самому себе ответить: «Так себе… Незачем… Просто так… Без причины, без цели… Безо всякого смысла…»

11

И вновь Шварцман.

Он появился из-за горки в полосатой рубахе, забранной в серые брюки, грузно идя за семенившей Шурой, и Максим Николаевич встретил его.

— Ну что? — спросил, отдуваясь, Шварцман, кстати снимая каскетку и вытирая пот с лысого лба платком. — Как наша больная?

— Наша больная?.. Плохо наша больная!.. Камфару надо было! — поглядел на него исподлобья Максим Николаевич.

— Эх! Что же не передали с девочкой?

Шварцман прицокнул языком, сделал горькое бабье лицо и ударил себя по ляжке.

— Да Мочалов решил, что… «Уж все равно, — говорит, — безнадежна!»…

— Ка-ак так?

Шварцман даже остановился, видимо, думая, идти ему дальше или же не стоит, и медленно пошел к даче.

Опять у постели Мушки стали теперь уже четверо: двое своих, двое чужих, и из четырех одна — самая близкая, ближе не бывает на земле. Но больная глядела на всех одинаковым неразличающим взглядом.

— Маруся! — говорила Ольга Михайловна. — Ты слышишь?

— Маруся! — повторял Шварцман. — Ты меня узнаешь?

— Мушка!.. Что же это ты, Мушка? — горестно спрашивал Максим Николаевич и махал, отворачиваясь, рукой.

Слушали сердце. Искали пульс… Потом вышли на террасу.

Чтобы убедиться в том, что у ее девочки не холера, Ольга Михайловна подробно рассказывала, как она давала слабительные, и как они все не действовали, и только каломель… и то очень поздно, часов около двенадцати ночи.

И охотно соглашался теперь с нею Шварцман, что на холеру мало похоже, однако и на тиф тоже… и ни на что другое.

А Мочалов угрюмо, но веско повторял:

— Комбинация!

Опять ушла с террасы к Мушке Ольга Михайловна, а врачи совещались вполголоса, и, чтобы им не мешать, отошел было Максим Николаевич, но его позвали.

— Ну, что будем делать? — спросил Шварцман.

— Что полагается в таких случаях, то и надо было делать… Камфару! — сказал Максим Николаевич.

— Кофеин, — добавил Мочалов.

— Физиологические вливания, — припомнил Шварцман.

И все это записал он на бумажке, предупредив, однако:

— Будет дорого стоить и… бесполезно…

— Все равно… Что же… для матери… Может, и сиделку можно?

Шварцман обещал прислать сиделку.

Шуре, которая дожидалась невдалеке, объяснили, что взять в аптеке, и, когда она тихо скрылась, поднялись оба и молча пошли.

Но, когда увидела в окно их уходящих Ольга Михайловна, уходящих, ничего не сказавши ей, матери, — она вдруг поняла страшный смысл этого молчаливого ухода.

— Господи!.. Куда же вы?.. Спасите мне девочку!.. Спасите!.. Спаси-и-ите!..

Она кинулась за ними, забежала спереди… Огромными умоляющими глазами глядела на обоих, к обоим протянув руки…

И Мочалов сказал:

— Сейчас нам некогда: у нас служба… А вот часиков в пять вечера, — тогда пришлите…

— А может быть, и не нужно уж будет, — скорбно добавил Шварцман.

И оба сняли перед ней один каскетку, другой панаму и пошли, — пошли все-таки, а она осталась… пораженная и белая… одни глаза, и в глазах ужас.

Максим Николаевич обнял ее, и так они стояли, обнявшись и спрятав друг от друга лица.

12

— Можно войти? — сказала, минут сорок спустя появившись неслышно на террасе, молодая еврейка или армянка, одетая в белый халат.

— Пожалуйста!.. Вы — сиделка? — спросил Максим Николаевич.

— Да. Меня послал доктор Шварцман.

(Это быстро и отчетливо, как солдаты говорят в строю.)

— Он вам сказал, что больная… безнадежна?

— Да, сказал.

— Ну, делайте, что вам сказали… Вам ведь сказали что-нибудь, что нужно делать?

— Инъекция? Да. Вот я принесла одну ампулу камфары и шприц.

— Ольга Михайловна! — крикнул обрадованный Максим Николаевич. — Есть! Есть камфара!.. Сейчас сделают инъекцию!

Он заметил, как странно оживилась Ольга Михайловна, увидев женщину, союзницу, — женщину, знающую, что такое свой ребенок, — женщину, которая не скажет жестоко: «безнадежна» и не уйдет молчаливо!.. Вот уже есть у нее чудотворная камфара и шприц!

И сиделка сказала ей точно и положительно:

— Нужно сделать одну инъекцию, а через полчаса вторую. У меня одна только ампула, но девочка успеет принести за это время из аптеки… Если и запоздает немного, ничего: будем почаще давать вино… Сделаем пока горячую ванну… Разве не бывает случаев, что врачи скажут: «безнадежно», а больные поправляются им назло?

Впрыснули камфару в левую руку Мушки, и сиделка сказала твердо: