Том 2. Произведения 1909-1926 - [112]

— Ура! Плывет!.. Смотри, Шура, — гидроплан!..

Она сама плыла вперед вдоль берега, работая одной рукой и ногами, а другой крепко держа Женькину веревку. Шура с берега, тоже уж раздетая, беззвучно смеялась, упершись руками в колени, страшным, выпученным Женькиным глазам, и от смеха вздрагивали на ее узкой рыбьей спинке две тугие недлинные русые косички, перевязанные синей ленточкой.

Море тут было мелкое: близко впадала речка, протекавшая через городок, и стояли в воде железные рельсы, остаток бывшей здесь раньше пристани для яликов. Но доски пристани не так давно растаскали на дрова, и у торчащих из воды свай был загадочный вид, как у всяких развалин… А море на горизонте еще отчетливее, чем утром, щербатилось, — однако теперь не до него было: надо было завести Женьку в узкий коридор между свай.

— Женька, моя египетская ночь, — сюда!

Когда же, уставши, наконец, грести одной рукой и тащить веревку, она вывела корову на берег, и Женька, отдуваясь, и фыркая, и мотая мордой, и встряхиваясь, как собака — совсем по-собачьи, колечком свернула вдруг хвост, — оживлению Мушки не было границ.

— Шура, Шура, смотри!

И она бросилась к Шуре, завертела ее по пляжу, танцуя вокруг Женьки танец дикарей, наконец повалилась от хохота и усталости на песок и здесь, запрокинув голову, хохотала:

— Собачий хвостик!

Белые пятна Женьки от воды потускнели, зато черная шерсть лоснилась, блистала, и хвост был устойчиво и уморительно завернут кверху кольцом.

Беспокоили все время Женьку, как и всех коров летом, жесткие, как жуки, желтые мухи; они стаями сидели в таких местах, где она никак не могла их достать языком; теперь их не было на ней, и Мушка ликовала:

— Ага! Потонули, проклятые!..

Больше Женька уж не вошла в воду, зато до дрожи купалась сама Мушка и плавала боком, на спинке и по-бабьи ничком «гнала волну».

Только Шура напомнила ей, что надо идти домой — поздно, а то бы она, отдохнув и обсохнув, купалась снова.

Пообещавши зайти к ней на днях, Шура прямо с берега пошла домой, а Мушка повела Женьку одна. Идти было любопытно. Правда, улицы были пустынны как море, но все, кто попадался, удивлялись, — так представлялось Мушке, — как это могла девочка выкупать в море корову, точно лошадь.

Развеселили два татарчонка с вязанками валежника за плечами. Они смотрели на мокрую корову с диковинно закрученным хвостом, показывали на нее пальцами и кричали:

— Собака!.. Собака!..

Но чем дальше шла Мушка, тем больше спадало с нее оживление. Подъем из города в гору показался небывало крутым, но и на нем она не могла как следует согреться; прежнее ощущение жуткого страха, когда она проходила мимо домишек Павлушки, Дарьи и других, еще усилилось; ноги положительно деревенели, так что даже Женька догоняла ее и тыкалась мордой в плечо, сопя над ухом.

— Однако ты долго! — встретила ее Ольга Михайловна.

— Вот мыло, — на, — сказала устало Мушка.

— А Женька что? Купалась? Вошла в воду?

— Женька?.. Конечно, вошла.

И больше ничего не сказала, и не хотела есть, и спать почему-то легла раньше, чем ложилась всегда.

Спальня у Ольги Михайловны и Мушки была общая. Вся еще полная теми странными словами Мушки: «Мама, я не могу так больше жить!» — Ольга Михайловна в эту ночь почти не спала. Все думала над ними: откуда они?.. Она объясняла: — Ведь она ребенок еще, а ей так много приходится делать, как взрослой… Целый день… и учиться еще… И все время одна, среди взрослых… Говорят при ней все, а она — ребенок еще… Забыли об этом… Забыли о ребенке, что он — ребенок!..

И, однако, ясно было, что никак изменить и ничем скрасить Мушкину жизнь нельзя.

В последнее время как-то перестали даже говорить о загранице: не с чем и невозможно было уехать.

8

Был день отдыха — воскресенье, и пока можно было не думать о суде и бумагах. Чай был настоящий, хотя и плиточный, даже с сахарином, и при небольшом забытьи казалось, что это как прежде, обычное: воскресенье, утренний чай, свежая газета.

— Му-ра! — позвала Ольга Михайловна. — Иди чай пить!

Но Мушка ответила из комнаты:

— Не хочу я!

— Почему это?

— Не хочу, и все!

Она лежала одетая на диване, читала «Пир во время чумы», но строчки почему-то двоились и рябило в глазах, отдельные буквы выпадали из строчек, голова тупо болела и кружилась, и чуть тошнило.

Ольга Михайловна знала, что Мушка вообще не любила чаю. Она не спросила даже, не больна ли Мушка. Она думала, что готовить сегодня на обед и из чего готовить: каждое утро сваливало на нее кучу домашних забот.

— Тогда посмотри поди, куда пошла Женька.

— Женька?.. Я сейчас, — отозвалась Мушка лениво.

Она встала, вышла на террасу, потянулась… Солнечный яркий свет так резанул глаза, что она зажмурилась и покачнулась… Потом сказала: — Я сейчас! — и опять ушла в комнату и легла на диван, а ложась, в первый раз почувствовала, как остро вдруг заболело горло… Открыла было Пушкина снова, но так распрыгались вдруг буквы, что даже удивилась она, и когда заставила их собраться снова, то голова заболела сильнее, стало бить в затылок тупыми, круглыми ударами и затошнило.

— Мама! — позвала она недоуменно.

Ольга Михайловна была на кухне, и отозвался Максим Николаевич.