Том 2. Произведения 1909-1926 - [113]

— Чего тебе?

— Мама! — досадливо позвала Мушка.

— Мама занята… Ты что там?

Пушкин выпал из рук девочки, — такой он показался тяжелый, — и свет резал глаза.

— Да ма-ма же! — протянула Мушка плаксиво.

Как будто двухлеткой стала, когда мама бывает единственной и всемогущей.

— Ангина, должно быть, — сказала Ольга Михайловна мужу. — Или, может быть, живот… Попасите уж вы Женьку, Максим Николаич.

— Что же… пройдусь…

И он пошел, захватив газету и даже не взглянув на Мушку: ангина или живот… Между тем конференция в Гааге кончится, кажется, вничью, впустую… и вся жизнь кругом впустую… и уж совершенно впустую жизнь его, Максима Николаевича… Предсказал бы ему лет двадцать назад какой-нибудь кудесник, что он будет кончать дни свои писцом в этом деревенском суде и пасти единственное имущество свое — пеструю корову!

День был такой, когда ясное здоровое сознание меньше всего склонно бывает допустить, что земля движется. С утра одолела ее жаркая лень. Даже какой-то хищник в небе висел неподвижно, как убитый.

Женька ушла уж далеко от дома, и едва разглядел он в кустах черную спину и белый лоб. Видно было, что паслась она добросовестно и деловито, обгрызая подряд всю траву, какая попадалась, и ежеминутно отмахивалась хвостом от мух.

Чтобы не терять ее из виду, Максим Николаевич взобрался повыше и поближе к дороге, стал было читать газету, но скоро ухватился за какую-то мысль, развил ее, и опять пошла сучиться, как нитка, речь. Однако речь эта была странная: никого не защищал он и никого не обвинял. Он только доказывал, что все случилось так изумительно неизбежно, так ясны и отчетливы были все слагаемые, давшие в сумме ту Россию, какая появилась теперь, что смешно даже и говорить о каких-то «если бы». И будь на шахматной доске русской истории опять расставлены в прежнем, предреволюционном порядке фигуры и начни игроки переигрывать партию снова, результат игры неминуемо был бы тот же самый, и каждое «если бы» — только ребячество того, кто о нем говорит…

Когда рядом с ним появился человек, неслышно подошедший сзади, он даже вздрогнул от неожиданности, а человек этот сказал весело:

— Вот как мне повезло сегодня: к кому шел, того и нашел!.. Правда, вас мне показали издали… Здравствуйте!.. Узнаете?.. Постарели вы немного, — засеребрились… Узнаете?

И, вглядевшись, Максим Николаевич узнал Бородаева, тоже бывшего московского адвоката. Они не виделись около пяти лет, и за это время Бородаев, оказалось, потолстел. Одет он был во все новое, хотя и по-дачному свободно и просторно. Жесткая бородка его и усы были еще черны, но в голове тоже уж много седины.

Поцеловались, хотя раньше никогда не были ни дружны, ни даже очень близко знакомы.

— Отощали, батенька, отощали!.. В года входите — надо полнеть!.. А я совершенно случайно, — вижу, вывеска «Народный суд»… Дай, думаю, спрошу, кто здесь судья. Судья-то оказался незнакомый, зато сек-ре-та-арь!.. Что же вы так скромно?

— Так уж… Да вы откуда к нам?

— Я… все-таки из Москвы!.. Устроился там на бирже… Поздравьте: биржевой заяц!.. Возношусь на крыльях нэпа и вздуваю десятки… А здесь я с женой… Однако и вы, говорят, того? Женились?

— Женился, — не сразу почему-то ответил Максим Николаевич. — Как только стали всячески разрушать семью, так и вышло, что обязательно надо жениться… Пойдемте, — познакомлю с женой… Кстати подгоню ближе мою корову Женьку… а то далеко зайдет…

— Скажите, пожалуйста, да вы — Цинцинат!..

— Только вот спасать отечество меня не зовут…

Когда Максим Николаевич представил Бородаева, у Ольги Михайловны был явно оторопелый вид. Он приписал это одичанию: отвыкла от всего прежнего, между прочим, и от гостей… Но скоро вошло в обычное: гость сидел в столовой, пил молоко и ел творог, спрашивая, почему от такого глагола, как «творить», в русском языке три смешных слова: тварь, творог и творило, — остроумие ли тут какое или некая скудость ума?

Он вкусно ел. Есть люди, — и таких большинство, — которым не идет как-то, когда они едят; этому шло. В него плотно, как по мерке, вкладывалось то, что ел; глаза у него были маленькие, веселые и поблескивали хитро и сыто; голос был рассыпчатый, грудной. И, двигая лоснящимися красными щеками, гость говорил Ольге Михайловне:

— Вы знаете, сколько стоит корова на Украине? — Пол-мил-ли-арда!

Ольга Михайловна поглядела на него, стараясь понять, что именно он сказал, и отозвалась невнятно:

— Да они и здесь до этих цен доходят.

— Ах, как вам хочется, чтобы наша Женька тоже стоила полмильярда, — улыбнулся ей Максим Николаевич. — Нет, как хотите, а слово — великая вещь… Миллиарды заношу я нашей революции в актив… И если вернемся мы когда-нибудь к копейкам, ах, как это будет скучно!.. Это я серьезно, — я отвык шутить… Неужели придем назад к старой культуре?.. Зачем же? Смелость так смелость!..

— Гм… Отвык шутить! — подмигнул на него гость Ольге Михайловне.

Но она не улыбнулась; она сказала:

— Приехали вы в Крым отдохнуть, а у нас тут холера…

— Ни-как-кие холеры вам тут не страшны! — счел нужным обнадежить женщину гость. — На таком солнце, как у вас, все бациллы передохнут за пять минут.

— Ма-ма! — позвал вдруг из закрытой спальни слабый голос Мушки.