Том 2. Произведения 1909-1926 - [110]

И в этот день, как всегда, придя на террасу, она уселась на стул и долго обмахивалась платком, отдышивалась, откашливалась, наконец спросила, оглянувшись:

— А не знаете, милая Ольга Михайловна, почем теперь идут пятисотки?

— Да они разве еще идут? — возясь с воронкой и молоком, спросила та рассеянно.

— Ну вот, — здравствуйте!.. Уж и пятисотки чтоб не шли!.. Как же они могут не идти?.. А я-то вас считала… сведущей!..

И обиделась явно, и Мушке, которая сидела тут же на перилах и болтала босыми ногами, сказала, покачав головой:

— Вот растет… дитя природы!..

— Хорошо это или плохо, по-вашему? — спросила Мушка.

— Маруся!.. не болтай ногами! — прикрикнула мать.

— Мама!.. Да ведь все эти старые деньги давно уж все в печках сожгли!.. И ты сама говорила, что тебе это надоело!.. И вы бы взяли да сожгли!

Старушка долго жевала запавшими губами и смотрела на нее зло и обиженно, наконец продвинула между носом и подбородком:

— Это труд человеческий — деньги!.. Труд человеческий жечь?

— Велика важность!

— Чтобы труд человеческий пропал зря?

— Он и всегда пропадает зря… Вообще, все зря трудятся и трудились…

— Маруся!..

— Мама, дам ведь тоже труд человеческий? А разве он, какой угодно, — не может сгореть?.. Сгорит в лучшем виде, и все… И наш может сгореть, и ваш тоже… Загорится как-нибудь ночью, — и все…

— Поди за дровами, Мурка!.. Поди, пожалуйста!.. Заниматься не хочет… в разговоры старших лезет… Что это с тобою сегодня?

А старушка сидела совсем испуганная, и голова у нее дрожала.

С веревкой и топором, для которого сама когда-то сделала топорище, Мушка, пообедав, пошла за дровами в балки; кстати надо было посмотреть, не ушла ли слишком далеко Женька. Теперь она старалась не приглядываться к морю и горам и не глядеть в небо. Только искоса и бегло взглядывала и тут же отводила глаза. Глядела в землю, ища толстых корней по обрывам; узловатые, крепкие, они горели долго и жарко, как каменный уголь… На одном дубовом пне сидел в тени и слетел, спугнутый ею, большой ястреб-тетеревятник. Мушка тут же решила, что это — тот самый, который в прошлом году заклевал у них не меньше десятка кур, и странно было, что каждую клевал по-новому; то раньше всего разбивал клювом голову и съедал мозг; то разрывал грудь и срывал с кобылки все белое мясо; то начинал лакомиться печенью; а одну неторопливо ощипал догола всю лучше любой кухарки и нигде не ранил, — так и нашли курицу голой, когда его согнали, нигде не раненной, но все-таки мертвой: должно быть, умерла от страха.

— Ах ты, убийца! — крикнула ему вслед Мушка и бросила камень. — Погубил все наше куриное хозяйство!..

На голос Мушки отозвалась издалека дружелюбным мычанием Женька, а Мушка крикнула ей:

— Женя, Женя, Женя, — на, на, на, на, на-а-а!..

Женька посмотрела, подумала, понимающе промычала еще раз и повернула к дому: время было пить воду, доиться и полежать под навесом, отдохнуть. А Мушка замечала о себе самой, что как-то неуверенно, неловко, не так, как всегда, ходила она по сыпучим шиферным скатам; два раза чуть не сорвалась вниз; и топор ей казался очень тяжелым.

В трех местах она порвала платье; осерчала и бросила топор; собрала дрова, — вышла небольшая вязанка, — и когда поровнялась с нею Женька, за которой еле поспевало Толку, погнала их к дому.

Начинала даже немного болеть голова, — конечно, от солнца, — когда она подходила к своей калитке. Дрова и топор она брякнула на дворе устало и сердито, но, увидев на веранде рано пришедшего Максима Николаевича, сказала обрадованно:

— Ага!.. Вот у кого я спрошу!..

Максим Николаевич, как всегда утомленный долгой ходьбой из города, только поглядел на нее устало, а Ольга Михайловна ахнула, увидя изорванное платье:

— Мурка!.. Да что же это!.. Даже страшно смотреть!.. Сейчас же поди зашей!..

— Была охота, — медленно отозвалась Мушка, сама вся пунцовая.

— Лозины хочешь?.. Сейчас же возьми иголку, зашей!

— А где иголка?

На что ответил Максим Николаевич:

— Отдел третий, шкаф седьмой, полка пятая…

Стремительная вообще, Мушка была рассеянна.

Часто посылали ее в комнаты с террасы за тарелкой, чашкой, вилкой, ножом, и неизменно она спрашивала:

— Где это?

— Найди там…

— А где искать?

Поищет и вернется тут же и скажет:

— Нет там ничего!.. Где искать?

В шутку говорил в таких случаях Максим Николаевич, представляя большую публичную библиотеку:

— Отдел… шкаф… полка…

Говорил это спокойно, совсем не в насмешку, но Мушка почему-то надувала губы.

Услышав это теперь, она посмотрела на Максима Николаевича, на мать, потупясь постояла немного на террасе, забывчиво потирая одну оцарапанную голую ногу другою ногой, и пошла в комнату, куда тут же, как всегда быстро и прямо неся высокое тело, вошла мать, говоря на ходу: — Вон у зеркала, в подушечке, — видишь?.. Всегда там иголки и больше нигде!..

Но тут, — было ли это от усталости, или от июльской жары, или от чего другого, — Мушка упала вдруг перед ней на колени и сказала глухо и тихо:

— Мама… я не могу так больше… жить!..

Подняла на нее глаза в слезах и добавила еще тише:

— Милая мама… Не могу… Нет…

Этого никогда с ней не случалось раньше… Этого не могла припомнить за нею Ольга Михайловна… Она спросила испуганно: