Том 1. Стихотворения, 1939–1961 - [22]

Со вложенной в нее еще одной

Старушкой вырезной.

Три круглых бабы в красных сарафанах,

Три добрых, ладных, гладких, деревянных

Предстали на ладони предо мной.

Я вспомнил комнату, где на рояле

Три этих женщины всегда стояли

Как символ дома и как герб семьи,

И вас, живые женщины мои,

Похожих до смешного друг на друга

И на прабабку — важную старуху

(В шкафу альбом и локонов струи).

Когда бы вы туда ни забрели,

Мужчин — как будто не изобрели,

Как будто их забыли.

                               И к тому же

Я не слыхал о сыне или муже,

Отце и брате

                    этих трех сестер.

(Так, верно, и зовут их до сих пор.)

Пекли, варили, шили, прибирали,

Друг дружку деловито пробирали,

И вновь варили, шили и пекли,

И на работу, как и все, ходили,

А ежели подкову находили,

Ее домой торжественно несли.

Добра не ищут от добра.

                                         И та

Подкова

              ни к чему была, пожалуй.

Седины бабки,

                     внучки красота

И матери

                  спокойный и усталый,

Довольный,

                  ничего не ждущий взор —

Все было ладно в доме трех сестер.

Я взял игрушку,

                         и опять собрал,

И ткнул ее в какой-то дальний ящик,

Чтоб вид ее

                  мне не напоминал

Тех трех —

                не деревянных, настоящих.

ЛОШАДИ В ОКЕАНЕ

И. Эренбургу

Лошади умеют плавать.

Но — нехорошо. Недалеко.

«Глория» по-русски значит «Слава», —

Это вам запомнится легко.

Шел корабль, своим названьем гордый,

Океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,

Тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!

Счастья все ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище

Далеко-далёко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.

Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если

Нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.

В море в синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось — плавать просто,

Океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.

На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая

Тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,

Все на дно покуда не пошли.

Вот и все. А все-таки мне жаль их —

Рыжих, не увидевших земли.

ЗООПАРК НОЧЬЮ

Зоопарк, зверосад, а по правде —

                                             так зверотюрьма, —

В полумраке луны показал мне свои терема.

Остров львиного рыка

В океане трамвайного рева

Трепыхался, как рыбка

На песке у сапог рыболова.

И глухое сочувствие тихо во мне подымалось:

Величавость слонов, и печальная птичая малость,

И олень, и тюлень, и любое другое зверье

Задевали и трогали

Сердце мое.

В каждой клетке — глаза —

Словно с углями ящик…

Но проходят часы,

И все меньше горящих,

Потухает и гаснет в звериных глазах,

И несчастье

Спускается на тормозах…

Вот крылами накрыла орленка орлица,

Просто крыльями,

Просто птенца,

Просто птица.

Львица видит пустыню в печальном и

                                                           спутанном сне.

Белке снится, что стынет

Она на таежной сосне.

И старинное слово: «Свобода!»

И древнее: «Воля!»

Мне запомнились снова

И снова задели до боли.

ГУДКИ

Я рос в тени завода

И по гудку, как весь район, вставал —

Не на работу:

                       я был слишком мал —

В те годы было мне четыре года.

Но справа, слева, спереди — кругом

Ходил гудок. Он прорывался в дом,

Отца будя и маму поднимая.

А я вставал

И шел искать гудок, но за домами

Не находил:

Ведь я был слишком мал.

С тех пор, и до сих пор, и навсегда

Вошло в меня: к подъему ли, к обеду

Гудят гудки — порядок, не беда,

Гудок не вовремя — приносит беды.

Не вовремя в тот день гудел гудок,

Пронзительней обычного и резче,

И в первый раз какой-то странный, вещий

Мне на сердце повеял холодок.

В дверь постучали, и сосед вошел,

И так сказал — я помню все до слова:

— Ведь Ленин помер. —

                               И присел за стол.

И не прибавил ничего другого.

Отец вставал,

                  садился,

                              вновь вставал.

Мать плакала,

                      склонясь над малышами.

А я был мал

                      и что случилось с нами —

Не понимал.

МЕДНЫЕ ДЕНЬГИ

Я на медные деньги учился стихам,

На тяжелую, гулкую медь,

И набат этой меди с тех пор не стихал,

До сих пор продолжает греметь.

Мать, бывало, на булку дает мне пятак,

А позднее — и два пятака.

Я терпел до обеда и завтракал так,

Покупая книжонки с лотка.

Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —

Дешевизною Пушкин зато поражал.

Полки в булочных часто бывали пусты,

А в читальнях ломились они

От стиха,

             от безмерной его красоты.

Я в читальнях просиживал дни.

Весь квартал наш

                           меня сумасшедшим считал,

Потому что стихи на ходу я творил,

А потом на ходу, с выраженьем, читал,

А потом сам себе: «Хорошо!» — говорил.

Да, какую б тогда я ни плел чепуху,

Красота, словно в коконе, пряталась в ней.

Я на медную мелочь

                            учился стиху.

На большие бумажки

                                    учиться трудней.

ВТОРОЙ ЭТАЖ

Я жил над музыкальной школой.

Меня будил проворный, скорый,

Быстро поспешный перебряк:

То гармонисты, баянисты,

А также аккордеонисты

Гоняли гаммы так и сяк.

Позднее приходили скрипки,

Кларнет, гитара и рояль.

Весь день на звуке и на крике