Том 1. Стихотворения, 1939–1961 - [21]

…А он к приемнику привалился,

И слышно, слышно, слышно соседу

То, чего он достиг, добился, —

Трубный голос нашей победы.

Он слово ее разумеет,

                                  слышит,

Музыку он, глухой,

                              понимает,

И в комнате,

                 словно ветром колышет —

Родина

           крылья свои поднимает.

РАБОЧАЯ ПЕСНЯ

Завьяловский хор стариков

Поет на эстраде фабричной.

Напев словно с детства знаком —

Старинный, бывалый, привычный.

Негромко поют старики

Слабеющими голосами.

Топорщатся их пиджаки,

И слышится в песне: «Мы — сами!

Мы сами

             сложили слова,

Мы сами

              мотив подобрали,

Мы с этой же песней

                                 для вас

Россию у бар отобрали».

Негромко поют старики,

Устали, должно быть, старухи,

И песни то слишком резки,

То словно бы слабы и глухи.

Они за рабочий народ

Полвека уже выступают —

Поют, говорят, убеждают.

Устали — ну что же!

                                 И вот

Весь зал в эту песню вступает.

Мы, как по сигналу,

                               встаем

И старую песню поем.

ОДНОФАМИЛЕЦ

В рабочем городке Солнечногорске,

В полсотне километров от Москвы,

Я подобрал песка сырого горстку —

Руками выбрал из густой травы.

А той травой могила поросла,

А та могила называлась братской.

Их много на шоссе на Ленинградском,

И на других шоссе их без числа.

Среди фамилий, врезанных в гранит,

Я отыскал свое простое имя.

Все буквы — семь, что памятник хранит,

Предстали пред глазами пред моими.

Все буквы — семь — сходилися у нас,

И в метриках и в паспорте сходились,

И если б я лежал в земле сейчас,

Все те же семь бы надо мной светились.

Но пули пели мимо — не попали,

Но бомбы облетели стороной,

Но без вести товарищи пропали,

А я вернулся. Целый и живой.

Я в жизни ни о чем таком не думал,

Я перед всеми прав, не виноват,

Но вот шоссе, и под плитой угрюмой

Лежит с моей фамилией солдат.

БАНЯ

Вы не были в районной бане

В периферийном городке?

Там шайки с профилем кабаньим

И плеск,

                как летом на реке.

Там ордена сдают вахтерам,

Зато приносят в мыльный зал

Рубцы и шрамы — те, которым

Я лично больше б доверял.

Там двое одноруких

                                 спины

Один другому бодро трут.

Там тело всякого мужчины

Исчеркали

                война

                          и труд.

Там по рисунку каждой травмы

Читаю каждый вторник я

Без лести и обмана драмы

Или романы без вранья.

Там на груди своей широкой

Из дальних плаваний

                                     матрос

Лиловые татуировки

В наш сухопутный край

                                    занес.

Там я, волнуясь и ликуя,

Читал,

             забыв о кипятке:

«Мы не оставим мать родную!» —

У партизана на руке.

Там слышен визг и хохот женский

За деревянною стеной.

Там чувство острого блаженства

Переживается в парной.

Там рассуждают о футболе.

Там с поднятою головой

Несет портной свои мозоли,

Свои ожоги — горновой.

Но бедствий и сражений годы

Согнуть и сгорбить не смогли

Ширококостную породу

Сынов моей большой земли.

Вы не были в раю районном,

Что меж кино и стадионом?

В той бане

                        парились иль нет?

Там два рубля любой билет.

ШКОЛА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ

В те годы утром я учился сам,

А вечером преподавал историю

Для тех ее вершителей, которые

Историю вершили по утрам:

Для токарей, для слесарей, для плотников,

Встававших в полшестого, до гудка,

Для государства нашего работников,

Для деятелей стройки и станка.

Я был и тощ и невысок, а взрослые —

Все на подбор, и крупные и рослые,

А все-таки они день ото дня

Все терпеливей слушали меня.

Работавшие день-деньской, усталые,

Они мне говорили иногда:

— Мы пожилые. Мы еще не старые.

Еще учиться не ушли года. —

Работавшие день-деньской, до вечера,

Карандашей огрызки очиня,

Они упорно, сумрачно и вежливо

И терпеливо слушали меня.

Я факты объяснял,

                            а точку зрения

Они, случалось, объясняли мне.

И столько ненависти и презрения

В ней было

                  к барам,

                                  к Гитлеру,

                                                  к войне!

Локтями опершись о подоконники,

Внимали мне,

                   морщиня глыбы лбов,

Чапаева и Разина поклонники,

Сторонники

                   голодных и рабов.

А я гордился честным их усердием,

И сам я был

                    внимателен, как мог.

И радостно,

                     с открытым настежь сердцем,

Шагал из института на урок.

СЧАСТЬЕ

Л. Мартынову

Словно луг запа́х

В самом центре городского быта:

Человек прошел, а на зубах

Песенка забыта.

Гляньте-ка ему вослед —

Может, пьяный, а скорее нет.

Все решили вдруг:

Так поют после большой удачи, —

Скажем, выздоровел друг,

А не просто выстроилась дача.

Так поют, когда вернулся брат,

В плен попавший десять лет назад.

Так поют,

Разойдясь с женою нелюбимой,

Ненавидимой, невыносимой,

И, сойдясь с любимой, так поют,

Со свиданья торопясь домой,

Думая: «Хоть час, да мой!»

Так поют,

Если с плеч твоих беда свалилась, —

Целый год с тобой пить-есть садилась,

А свалилась в пять минут,

Если эта самая беда

В дверь не постучится никогда.

Шел и пел

Человек. Совсем не торопился.

Не расхвастался и не напился!

Удержался все же, утерпел.

Просто — шел и пел.

ТРИ СЕСТРЫ

Я разобрал рязанскую игрушку,

Изображавшую старушку,