Толстой и Достоевский. Противостояние - [68]

Достоевский сухо фиксирует хронологию кромешного ада: Шатова убивают где-то в семь часов; примерно в час ночи Петр приходит к Кириллову, и тот стреляется около половины третьего; в пять пятьдесят Петр с Эркелем прибывают на вокзал; через десять минут нигилист усаживается в купе первого класса. Выражаясь словами автора, это была «многотрудная ночь». Может, события развивались именно с такой скоростью, а может — и нет. Но это не имеет значения, поскольку ощущение катастрофы и поступательного движения сохраняется до последнего: поезд тронулся и набирает ход.

Ни один всесторонний анализ элементов драмы в прозе Достоевского не может обойтись без разбора структуры «Братьев Карамазовых». В этой связи можно показать, что замысел этого романа имеет отчетливые корни в «Гамлете», «Короле Лире» и «Разбойниках» Шиллера. В некоторых эпизодах — например, когда Грушенька кричит, что уйдет в монахини, — текст Достоевского — это вариация на тему, уже ранее заданную в драматургии. Все эти моменты уже описаны в разных книгах по Достоевскому, и поэтому, говоря о «Великом инквизиторе», я предпочитаю обращаться к ним, но под несколько иным углом зрения.

Какой тип драматического видения повлиял на Достоевского сильнее всего? Ибо если он «драматург», то должен принадлежать к определенной школе, к тому или иному периоду, и многие мотивы, которые сейчас кажутся нам «архи-достоевскими», были, на самом деле, общим местом в современной ему литературной практике. «Сверх-реализм» Достоевского («Меня зовут психологом, — отметил он в 1881 году, — неправда, я лишь реалист в высшем смысле») частично вырос из матрицы его личного опыта. Кроме того, он был необходим писателю как средство интерпретации Бога и истории. Но он также воплощал масштабную литературную традицию, с которой многие из нас утратили связь.

В мучительной жизни Достоевского — с ее сибирскими главами, эпилепсией, периодами нужды и излишеств — подспудно жил образ мира его романов. Многое из того, что может показаться надуманным и аляповатым в любовных историях персонажей Достоевского, взято почти без прикрас из его собственных отношений с Марией Исаевой и Аполлинарией Сусловой. Нередко выясняется, что эпизоды, где налицо все признаки преувеличения и выдумки, на самом деле строго автобиографичны; Достоевский сам пережил все эти озарения и частичную смерть души перед расстрельной командой, о чем он позднее неоднократно расскажет в своей прозе. Известно, что однажды в январе 1846 года в гостиной у Виельгорских Достоевский упал в обморок под впечатлением от первой встречи со знаменитой красавицей Сенявиной. Даже характерный для писателя диалог, который столь явно служит реализации драматических целей, связан с его личными привычками — подобно тому, по словам Хэзлита, как стиль и метафизика Кольриджа сродни его петляющей походке. Известный математик Софья Ковалевская записала диалог между Достоевским и своей сестрой, за которой он в то время ухаживал:

«— Где вы вчера были? — спрашивает Федор Михайлович сердито.

— На балу, — равнодушно отвечает моя сестра.

— И танцевали?

— Разумеется.

— С троюродным братцем?

— И с ним, и с другими.

— И вас это забавляет? — продолжает свой допрос Достоевский.

Анюта пожимает плечами:

— За неимением лучшего и это забавляет, — отвечает она и снова берется за свое шитье.

Достоевский глядит на нее несколько минут молча.

— Пустая вы, вздорная девчонка, вот что! — решает он наконец».

«В таком духе часто велись их разговоры», и иногда они заканчивались тем, что Достоевский уходил вне себя от гнева.

Но роль автобиографических линий в прозе Достоевского — несмотря на всю их важность — все же не стоит преувеличивать. В письме Страхову от 26 февраля 1869 года Достоевский заявляет: «У меня свой особенный взгляд на действительность (в искусстве), и то, что большинство называет почти фантастическим и исключительным, то для меня иногда составляет самую сущность действительного». И добавляет: «Неужели фантастичный мой „Идиот“ не есть действительность?» Достоевский был метафизиком крайностей. Несомненно, личный опыт утвердил и обострил его чувство фантастического. Но нам не следует отождествлять поэтический метод и философию — особенно столь упорную и тонкую, как в случае с Достоевским, — с более ограниченной областью биографического факта. Иначе мы рискуем впасть в предвзятость Фрейда, который в своем анализе «Братьев Карамазовых» свел тему отцеубийства — объективную реальность, нагруженную драматическим и идеологическим содержанием, — к смутному уровню личной одержимости. Йейтс задавался вопросом: «Как мы можем отделить танцора от танца?» Мы можем сделать это, но лишь до некоторой степени, и без этой «некоторой степени» никакая рациональная критика невозможна.

Давайте ненадолго задержимся на этом образе из Йейтса. Танцор привносит в танец свою особую индивидуальность; не бывает так, чтобы два разных танцора исполнили один и тот же танец одинаково. Но за рамками этой разницы лежит устоявшийся и поддающийся формулировке элемент хореографии. В литературе тоже есть своя хореография — традиции стиля и установленные условности, сиюминутная мода и ценности, пропитавшие общую атмосферу, в которой творит писатель. Ни милленарная эсхатология Достоевского, ни история его жизни не смогли бы полностью объяснить технику его письма. Романы Достоевского никогда не были бы придуманы и написаны в известном нам виде, если бы не существовало некоей литературной традиции — вполне отчетливой, возникшей во Франции и Англии в 60-е годы XVIII века, а затем охватившей всю Европу и добравшейся до самых удаленных ее границ. «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Подросток», «Братья Карамазовы», основные повести — все эти произведения наследуют готической традиции. Именно из нее рождается атмосфера Достоевского, образ и запах «достоевского» мира с его убийствами на чердаках и ночных улицах, его терпящей нужду невинностью и ненасытным развратом, его таинственными преступлениями и магнетизмом, разъедающим душу в великой городской ночи. Но поскольку готика повсеместна и поскольку она с большой легкостью проникла в традиции современного китча, мы совсем позабыли о ее особом тоне и огромной роли, которую она сыграла, задавая климат литературы XIX века.