Толстой и Достоевский. Противостояние - [51]
II
В темах, которые Достоевский выбирал для своих произведений, неизменно отражались его драматургические пристрастия. Тургенев начинал с мысленного образа того или иного персонажа (или небольшой группы персонажей), а затем из позиций и конфликта характеров рождался сюжет. Достоевский же, напротив, сначала видел действие; в основе его творческого процесса лежал агон, драматическое событие. Он всегда начинал с краткого катаклизма или со вспышки насилия, где смещение обычных человеческих историй приводит к «моменту истины». Каждый из четырех его главных романов или строится вокруг акта убийства, или в момент убийства достигает кульминации.
В очевидном свете «Орестеи», «Эдипа», «Гамлета» и «Макбета» мы видим, что с античных времен убийство неразрывно связано с трагической формой. Возможно, правы антропологи, предполагая в самих истоках драмы наличие смутных, но неизгладимых воспоминаний о ритуальных жертвоприношениях. Возможно, маятниковое движение от убийства к возмездию — уникальный архетип, символизирующий переход от хаоса к состоянию примирения и равновесия, — то, на чем основаны сами наши представления о трагическом. Кроме того, убийство устраняет приватность; по определению, в доме убийцы двери могут выломать в любой момент. У него останутся лишь три стены, и это еще один способ сказать, что он живет, как на сцене.
Достоевский не обращался за сюжетами своих драм к истории или к легендам прошлого. Он черпал свой материал — вплоть до мельчайших деталей — из современных ему преступлений, из fait divers[90] — тех новостей, на которых Стендаль построил «Красное и черное». Достоевский читал газеты запоем, и в письмах он нередко жаловался, что за границей трудно достать русские газеты. Журналистика была для Достоевского тем же, чем исторические исследования — для Толстого. В газетах он находил подтверждение собственного пестрого видения реальности. В письме Страхову от 26 февраля 1869 года он заметил:
«В каждом нумере газеты Вы встречаете отчет о самых действительных фактах и о самых мудреных. Для писателей наших они фантастичны; да они и не занимаются ими; а между тем они действительность, потому что факты. Кто же будет их замечать, их разъяснять и записывать».
Связь между «Преступлением и наказанием» и реальными фактами — парадоксальная и довольно пугающая. Основная тема романа, судя по всему, зародилась у Достоевского в сибирском заточении. Первые главы были опубликованы в «Русском вестнике» в январе 1866 года. Вскоре после их публикации, 14 января того же года, один московский студент убивает ростовщика и его слугу при обстоятельствах, имеющих несомненное сходство с теми, что выдумал Достоевский. Нечасто природа подражает искусству столь незамедлительно и точно.
В марте 1867 года юноша по фамилии Мазурин убил ювелира Калмыкова, и это происшествие послужило материалом для сцены убийства Рогожиным Настасьи Филипповны в «Идиоте». Некоторые из знаменитых штрихов в романе Достоевского — клеенка, «ждановская жидкость», муха, жужжащая над телом, — в точности повторяют газетный репортаж. Однако это отнюдь не значит, что неверны выводы Аллена Тейта[91] относительно их символики. Ибо, повторим, связи между грубой материей реальности и произведением искусства сложны и, любопытным образом, взаимообусловлены. Жужжащую муху на месте убийства в полузабытьи видит Раскольников; пробудившись, он обнаруживает, что большая муха и впрямь бьется об оконное стекло. Другими словами, аутентичные обстоятельства случая с Калмыковым точно легли на картину, созданную воображением Достоевского; как и во сне Раскольникова, муха одновременно жужжала и во «внешней реальности», и в символике романа. Пушкин воздал дань подобной цепи совпадений в «Пророке» (стихотворении, к которому Достоевский нередко обращался), причем Достоевский и сам размышлял о подобных параллелях в поисках связи между эпилепсией и ясновидением. На ум также приходит и муха, которая вилась над князем Андреем в Части третьей Третьего тома «Войны и мира», возвращая своим жужжанием умирающего человека к жизни.
В создании «Бесов» роль факта еще более разнопланова. Как мы знаем, структура этого романа отражает неустойчивый компромисс между набросками неоконченного проекта «Житие великого грешника» и драматургической интерпретацией одного преступления по политическим мотивам. Хотя одним из первых импульсов, подтолкнувших Достоевского к написанию «Бесов», считается случившееся в апреле 1866 года покушение Каракозова на жизнь царя, точкой отсчета повествования послужило убийство студента Иванова, совершенное 21 ноября 1869 года по приказу Нечаева, руководителя кружка нигилистов. Достоевского захватило дело Нечаева, и он тщательно анализировал все доступные в Дрездене русские газетные публикации. Его вновь охватило это странное чувство, словно он предвидел преступление, предвосхитил — благодаря интуиции и своей политической философии — неизбежность перехода от нигилизма к убийству. Во многих фрагментах черновиков к «Бесам» персонаж, который в итоге станет Петром Степановичем Верховенским, фигурирует как просто «Нечаев». В письме Каткову от 8 октября 1870 года Достоевский пишет, что он не занимается копированием реального преступления, и что придуманный им персонаж, может статься, и не походит вовсе на этого яркого и жестокого нигилиста. Но заметки и наброски со всей ясностью показывают, что писатель задумывал и развивал свою тему именно в контексте смерти Иванова и широко известной философии Нечаева. Когда работа над романом еще продолжалась, жизнь привнесла в него новый важный мотив: майские пожары в дни Парижской коммуны 1871 года глубоко взволновали Достоевского и напомнили ему 1862 год — великий петербургский пожар. Отсюда — и тема поджога в «Бесах», огонь, уничтожающий часть города и убивающий Лизу.
