Толстой и Достоевский. Противостояние - [41]

Сцена, где Ростов, Пьер и Денисов спорят о политике, напоминает острую дискуссию в финале «Анны Карениной». Но тематически этот эпизод подобен мосту, протянутому через долгий период толстовского творчества В нем есть аллюзии на декабристов, о которых Толстой собирался писать роман еще до того, как взялся за «Войну и мир». Но я бы предположил также, что в этом фрагменте воплощены первые импульсы к созданию историко-политического романа об эпохе Петра Великого, который занимал мысли Толстого между завершением «Войны и мира» (1869) и началом работы над «Анной Карениной» (1873).

Таким образом, Эпилог можно рассматривать двояко. В рассказе о ржавеющих браках Ростова и Безухова выражен почти патологический реализм Толстого, его поглощенность временными процессами и неприязнь к нарративным изяществам и недосказанностям — тем, что у французов называется «de la littérature»[66]. Но в первой части Эпилога также провозглашена толстовская убежденность в том, что нарративная форма должна стараться соперничать с бесконечностью — буквально, с незавершенностью — реального опыта. Последнее предложение в беллетристической части «Войны и мира» оставлено незаконченным. Думая о покойном отце, Николенька говорит себе: «Да, я сделаю то, чем бы даже он был доволен…» Многоточие вполне уместно. В конце романа, который в высшей степени под стать течению и многообразию действительности, не может стоять точка.

Русский историк литературы князь Мирский отмечал, что и здесь уместно сравнение между «Войной и миром» и «Илиадой». Ибо в романе, как и в поэме, «конца не наступает, поток жизни продолжает течь». Разумеется, говорить о «концовке» Гомеровых поэм довольно затруднительно. Аристарх утверждал, что «Одиссея» завершается 296-й строкой Песни двадцать третьей, и очень многие современные исследователи соглашаются, что остальной текст — более или менее позднейшая добавка. Немало сомнений бытует и в отношении концовки «Илиады» в том виде, в каком мы ее знаем. У меня недостаточно инструментов для участия в этих в высшей степени специальных спорах, но некоторый эффект, оказываемый произведениями, которые обрываются в разгар действия, несомненны. Лукач сформулировал это следующим образом:

«Гомеровские эпопеи, начинающиеся с середины и заканчивающиеся без завершения, обусловлены безразличием истинного эпоса к архитектурным конструкциям; введение чужеродного материала не сможет расшатать равновесие [подлинной эпопеи], ибо в ней все вещи живут своей жизнью, и из их внутренней значимости рождается их „законченность“ и сбалансированность».

Эта незавершенность отражается в нашем сознании и создает ощущение энергии, излучаемой произведением. Говоря о «Войне и мире», Э. М. Форстер совершенно верно сравнивает его действие с музыкой:

«Такая неопрятная книга. Но при этом — разве не начинаем мы слышать мощные аккорды, принимаясь за ее чтение, а когда закрываем ее — разве не осознаем, что каждая деталь — даже включая каталог стратегий — ведет существование более масштабное, чем это было мыслимо в то время?».

Самый, вероятно, таинственный эпизод в «Одиссее» — тот, где мы узнаем о предсказанном странствии Одиссея к земле, где людям неведомы ни море, ни вкус соли. Это последнее приключение пророчит герою душа Тиресия. Одиссей рассказывает о нем Пенелопе буквально сразу же после их воссоединения и даже прежде, чем они легли в постель. Одни исследователи считают текст этого рассказа неподлинным, другие видят в нем иллюстрацию к хладнокровной, лишенной воображения самовлюбленности, в которой обвиняет Одиссея Т. Э. Лоуренс. Я предпочитаю рассматривать его как пример типичного гомеровского фатализма и характерной для него уравновешенности взгляда, который управляет поэмой даже в моменты высокого пафоса. В самой этой теме есть аура древней магии. Исследователи не смогли пока объяснить ее происхождение и точное значение; Габриель Жермен предположил, что этот гомеровский мотив воплотил в себе память об азиатском мифе о сверхъестественном царстве в глубине материка. Но вне зависимости от корней этого эпизода и его места в поэме в целом, сила его воздействия несомненна. Он распахивает двери Одиссеева дворца к неизведанным морям и превращает концовку «Одиссеи» из финала сказки в финал одной из глав саги. В конце второй части бетховенского «Императора» мы вдруг слышим — поначалу глухо и отдаленно — нарастание темы рондо. Так же и в финале «Одиссеи» голос певца умолкает, прежде чем перейти к новому зачину. История последнего странствия Одиссея на пути к таинственному примирению с Посейдоном продолжала звучать через века — через псевдогомеровскую литературу и творчество Сенеки, — пока не достигла ушей Данте. Если у «Одиссеи» есть финал, его нужно искать в трагическом плавании мимо Геркулесовых столбов, описанном в Песни двадцать шестой «Ада».

И «Илиада», и «Одиссея» в том виде, в каком они известны широкому читателю, завершаются в самый разгар действия. После того, как троянцы оплакали прах Гектора, война возобновилась, и в конце Песни двадцать четвертой дозорные отправляются следить, чтобы не случилось внезапной атаки. «Одиссея» завершается неубедительной счастливой развязкой и перемирием между родом Одиссея и теми, кто может отомстить за женихов. Возможно, эти концовки не подлинные, но все доступные нам свидетельства показывают, что эпическую поэму или цикл поэм всегда следует считать элементом более крупной саги. Как для авторов греческих эпопей, так и для Толстого судьба, ведущая их персонажей к финалу, вполне может лежать за рамками знания или пророчества художника. Это представление хоть и мифическое, но, в то же время, в высшей степени реалистическое. Как в поэмах Гомера, так и в романах Толстого грубо обработанные грани обладают одинаковой убедительностью.