Толстой и Достоевский. Противостояние - [38]

Отъезд Вронского на войну — акт некоторого героизма и самопожертвования, но толстовский взгляд на русско-турецкую кампанию заставляет нас думать, что Вронский просто в очередной раз поддается легкомысленным, по сути, импульсам. Этот его порыв подчеркивает главную трагедию романа. Для Левина война — один из раздражителей, не дающих покоя, понуждающих его к пристальному самоанализу. Она подвигает его четко сформулировать отказ от господствующих моральных устоев и готовит его к толстовскому христианству.

Таким образом, Восьмая часть с ее импульсивно возникшей полемикой и публицистическим уклоном — это отнюдь не пристройка, неуклюже прилепленная к структуре основного романа. Она эту структуру расширяет и проясняет. Поведение персонажей в новой атмосфере соответствует их вероятному поведению, окажись они в новых обстоятельствах «реальной жизни». Выстроенный Толстым мировоззренческий город состоит из множества особняков, и в каждом он в равной мере присутствует как писатель и как проповедник. Это стало возможным исключительно в силу полной независимости его строительства от формальных архитектурных канонов. Он не ставит целью добиться радиальной симметрии, прекрасно реализованной у Джеймса в «Послах» или в герметичной «Мадам Бовари», где любые добавления или убавления изувечили бы текст. В «Анне Карениной» легко можно себе представить Девятую часть, где говорилось бы о боевом искуплении Вронского или о начале новой жизни Левина. На самом деле «Исповедь» Толстого, к работе над которой он приступил осенью 1878 года, начинается ровно там, где заканчивается «Анна Каренина». Или не «заканчивается», а обрывается? — наверное, так было бы точнее.

Последний абзац «Воскресения» еще четче иллюстрирует отсутствие в толстовском романе финального занавеса; и итоговый эффект — непрерывное течение жизни, в котором отдельный сюжет становится лишь кратким искусственным фрагментом:

«С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».

Толстой написал эти строки 16 декабря 1899 года, и вскоре после того — когда он принялся за статью «Рабство нашего времени» — сага о Нехлюдове уже переходила, в самом буквальном смысле, к своей следующей странице.

История создания романа «Война и мир» и бесконечных трансформаций его структуры, акцентов и поэтических смыслов хорошо известна. Вот что говорит о романе французский филолог Пьер Паскаль:[64]

«Сначала это история о семьях в обрамлении войны, затем — исторический роман, и наконец, — поэма с философским уклоном; сначала — изображение жизни в аристократических кругах, затем — национальная эпопея; она публиковалась частями в течение четырех или пяти лет и перерабатывалась в процессе публикации, после чего автор ее полностью переделал без особой уверенности, что переделка необходима; и наконец, ей вернули первоначальный вид, но без прямого участия самого писателя, — то есть, это не вполне завершенное произведение».

Роман в самом деле не завершен — окончательной версии не существует, а тема не исчерпана. Пространный эпилог в двух частях и послесловие наводят на мысль, что мобилизованная автором творческая энергия слишком велика, чтобы уместиться даже в фантастическом объеме «Войны и мира». В послесловии[65] он пишет: «Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника. „Война и мир“ есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось. Такое заявление о пренебрежении автора к условным формам прозаического художественного произведения могло бы показаться самонадеянностью, ежели бы оно было умышленно и ежели бы оно не имело примеров». Затем Толстой приводит «Мертвые души» и «Записки из мертвого дома» в качестве примеров прозы, которую нельзя назвать «романом» в строгом смысле. Толстовская апология немного лукава — из поэмы Гоголя до нас дошел лишь фрагмент, а текст Достоевского явно автобиографичен, — но несмотря на это, слова Толстого вполне оправданы. На огромных просторах «Войны и мира» именно в «пренебрежении к условным формам» кроется главный секрет волшебства книги и ее неумирающего очарования. Она содержит в себе целую серию романов, сочинение на историческую тему, догматическую философию и трактат о природе войны. В результате высвобожденная энергия придуманной жизни вместе с динамикой материала приобретают такую силу, что «Война и мир» начинает переливаться через край: появляется первая часть эпилога, который сам по себе уже начало нового романа, затем — вторая часть с ее попытками упорядочить толстовскую философию истории, а потом и послесловие, которое могло бы служить предисловием к автобиографии.

Ролью эпилога в анализе Толстого как романиста зачастую пренебрегают. Источники и значение мыслей об исторической закономерности во второй части Эпилога прекрасно раскрыты Исайей Берлиным. Его слова о подспудном противоречии между поэтическим видением Толстого и его философской программой проливают свет на весь роман в целом. Теперь мы ясно видим, что «мозаичная» техника толстовских батальных сцен — где целостность достигается через наложение мелких фрагментов — отражает веру в то, что военные действия есть результат совокупности частных телодвижений, не поддающихся исследованию или контролю. Также нам становится ясно, что весь роман был задуман как своего рода опровержение официальной историографии.