Толстой и Достоевский. Противостояние - [37]
Наконец, толстовский подход убедительнее. Мы верим в реальность графа Ильи Ростова, его кучера, графа Орлова и цыганского плясуна Ильюшки, и эта реальность нас восхищает. Бестелесность и ничтожность тех двух прачек, с другой стороны, заражает весь эпизод зловещим автоматизмом. Мы оказываемся в опасной близости либо к смеху, либо к неверию. Подобно Адаму, Толстой давал имена попадающим в поле зрения предметам; для нас они по-прежнему живые, поскольку его собственное воображение не позволяло ему считать их неодушевленными.
Жизненность толстовского романа достигается не только за счет плотного переплетения различных сюжетов, но и благодаря пренебрежению архитектурной законченностью и аккуратностью. Основные романы Толстого не «завершены» в том смысле, в каком мы можем считать завершенными «Гордость и предубеждение», «Холодный дом» или «Мадам Бовари». Их можно сравнить не с размотанным и вновь смотанным клубком, а с рекой в непрестанном движении, утекающей за поле нашего зрения. Толстой — это Гераклит среди писателей.
Вопрос, как Толстой завершит «Анну Каренину», интриговал современников. Из предварительных набросков и черновиков видно, что за самоубийством Анны должен был следовать некий эпилог. Но когда Толстой в апреле 1877 года уже закончил работу над Седьмой частью, разразилась русско-турецкая война, которая вдохновила его на финал романа в известном нам виде. В первых черновиках Восьмая часть резко осудила отношение России к войне, фальшивые сантименты в адрес сербов и черногорцев, ложь, распространявшуюся царским режимом для подстегивания боевого духа, и ложное христианство богатых, которые собирали деньги на пули или радостно отправляли одних людей истреблять других ради фальшивых идей. В эти «оксфордские трактаты»[63] (которые возмутили Достоевского) Толстой вплел нити своего романа.
Мы вновь встречаемся с Вронским на перроне, но на этот раз он едет на войну. В поместье Покровское Левин пытается нащупать свой мучительный путь к vita nuova, к новому пониманию жизни. Полемика приходит в столкновение с психологическими мотивами; Левин, Кознышев и Катавасов спорят о злободневных событиях. Левин излагает толстовский тезис о том, что война — это афера, навязанная аристократической кликой безграмотному населению. На уровне дискуссии он терпит поражение перед ораторским мастерством своего брата. Это лишь убеждает его, что нужно обрести собственный этический кодекс и следовать своей паломнической дорогой, не обращая внимания на вероятные насмешки со стороны интеллигенции и великосветского общества. Левин и его гости спешат укрыться в доме от надвигающихся грозовых туч. Когда разражается гроза, Левин обнаруживает, что Кити с его сыном нет в доме («Случай, — как сказал Бальзак, — величайший романист мира»). Он бросается на поиски и обнаруживает их целыми и невредимыми, нашедшими убежище под липами. Страх и облегчение вырывают его из мира софистических споров, возвращают в лоно природы и семейной любви. Роман завершается в пасторальной тональности на заре откровения. Но это только заря, ибо на вопросы, которыми задается Левин, вглядываясь в безмятежную глубь ночи, нет адекватного ответа ни у него, ни — на тот момент — у Толстого. Здесь — как в финале «Фауста» Гете — спасение дается за стремленья.
Восьмая часть «Анны Карениной» сильнее всего впечатлила современников своей антивоенной полемикой. Несмотря на то, что Толстой предложил две более мягкие по интонации версии, Катков все равно отказался публиковать эту часть в «Русском вестнике», где печатались все предыдущие. Он поместил лишь краткое редакционное изложение истории.
Эпизоды с «дворянами-добровольцами» и с дискуссией в Покровском сохраняют немалый интерес, поскольку выражают толстовский пацифизм и относительно раннюю версию его критики царского режима. Однако еще увлекательнее посмотреть, как последние главы проливают свет на структуру романа в целом. Введение масштабной политической темы в ткань частной жизни — то, что Стендаль называл «пистолетным выстрелом посреди концерта», — можно обнаружить не только в «Анне Карениной»; достаточно вспомнить окончание романа «Нана» или эпилог «Волшебной горы», где мы видим Ганса Кастропа на Западном фронте. Но примечателен тот факт, что заключительная часть «Анны Карениной» основана на событиях, произошедших, когда Толстой уже написал и опубликовал семь восьмых всего произведения. Некоторые критики увидели здесь откровенный провал и сочли Восьмую часть триумфом реформатора и публициста над художником.
Думаю, это не так. Чтобы убедиться в жизненности придуманного персонажа — то есть понять, произошло ли таинственное обретение им собственного бытия, продолжающегося после ухода автора, вне страниц изначальной книги, — нужно задаться вопросом, сможет ли он расти и меняться вместе со временем, сохраняя отчетливую индивидуальность в иных декорациях. Поместите Одиссея в Дантов «Ад» или в Джойсов Дублин — он и там останется все тем же Одиссеем, пусть и с очками на носу, после долгих скитаний через легенды и память цивилизации, которые мы называем мифами. Как писателю удается наделить своих персонажей зачатками жизни — это тайна, но очевидно, что Вронский и Левин жизнью обладают. Они живут вместе с эпохой и за ее пределами.
