Толстой и Достоевский. Противостояние - [36]

В силу своих многочисленных и непрерывных взаимопереплетений, нити повествования в «Войне и мире» и в «Анне Карениной» образуют плотную сетчатую ткань, внутри которой все совпадения и трюки перестают казаться таковыми и принимаются как должное. В некоторых теориях о происхождении Солнечной системы говорится, что для продуктивных столкновений потребовалась «необходимая плотность» материи в космосе. Толстовские разделенные сюжеты порождают такую же плотность, и через нее Толстой передает необыкновенную иллюзию жизни, реальности со всей ее суетой и конфликтами. В романах Толстого столько всего происходит, столь велико число персонажей, столь разнообразны ситуации, а промежутки времени столь протяженны, что персонажи не могут рано или поздно не встретиться, не повлиять друг на друга и не испытать те невероятные коллизии, которые раздражали бы нас в менее плотной среде.

В «Войне и мире» масса нечаянных столкновений; они откровенно выступают как части сюжетного механизма, но мы признаем их естественными в силу плотности жизни в толстовском «космосе». Когда Пьер, например, в самый разгар бородинского отступления и беспорядка подъезжает к мосту через Колочу, и солдаты сердито кричат ему уйти с линии огня, он «взял вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского». Мы принимаем этот факт, поскольку Пьер пробыл с нами уже столько времени, и мы видели его в таком числе контекстов, что нам кажется, будто мы уже знакомились и с этим адъютантом — в одной из предыдущих глав. Вскоре после этого раненого князя Андрея несут к перевязочному пункту. На соседнем с ним столе человеку ампутируют ногу; человек оказывается Анатолем Курагиным — и это несмотря на то очевидное обстоятельство, что в этот самый момент десятки тысяч людей по всей тыловой линии толкутся в перевязочных пунктах. Толстой трансформирует сиюминутное ощущение неправдоподобия в существенную для его истории и, в то же время, убедительную саму по себе деталь:

«Да, это он; да, этот человек чем-то близко и тяжело связан со мною, — думал князь Андрей, не понимая еще ясно того, что было перед ним. — В чем состоит связь этого человека с моим детством, с моей жизнью? — спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного, представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в первый раз на бале 1810 года… Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце».

Постепенное вспоминание в мыслях князя пробуждают подобный процесс в уме читателя. Образы Наташи на ее первом балу занимают в романе немало места и, собранные воедино, формируют в памяти связную сцену. Первая ассоциация, которая приходит на ум князю Андрею, — не зло, сотворенное Курагиным, а красота Наташи. Воспоминание о ней, в свою очередь, побуждает его к чувству приязни к Курагину, к признанию путей Господних и к миру с самим собой.

Психологическая трактовка столь убедительна и столь очевидно значима, что мы забываем о мелодраматичности и неправдоподобии реальных обстоятельств.

Сеть параллельных и переплетающихся сюжетов в толстовском романе неизбежно влечет за собой внушительный список персонажей, многие из которых второстепенны или эпизодичны. Однако даже самая незначительная роль наделена глубокими человеческими качествами. Любой из персонажей, плотно населяющих «Войну и мир», незабываем. Как можно забыть, например, Гаврилу, «огромного выездного лакея» Марьи Дмитриевны, или старика Михайлу, или Прокофия, «который был так силен, что за задок поднимал карету», и который, когда Николай Ростов вернулся с войны, сидел в комнате и вязал лапти? У Толстого нет безымянных или изолированных персонажей. У каждого из них, даже самого незначительного, есть свое величие прошлого. Когда граф Илья Ростов готовит обед для Багратиона, он говорит: «Поезжай ты на Разгуляй — Ипатка-кучер знает — найди ты там Ильюшку-цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине…» Если прервать предложение на имени Ильюшка, сразу пропадет глубоко толстовский мазок. Этот цыган присутствует в романе лишь мельком и косвенно. Но у него есть своя самостоятельная жизнь, и мы понимаем, что он будет плясать в своем белом казакине и на других застольях.

Наделять даже эпизодических персонажей именами и сообщать хоть какие-нибудь детали об их жизни за пределами их краткого появления в романе — прием достаточно простой, но весьма эффективный. Искусство Толстого человечно; в нем нет трансформации людей в животных или в инертные предметы, посредством которой басни, сатиры, комедии и натуралистические романы реализуют свои цели. Толстой глубоко уважает целостность человеческой личности и никогда не сводит ее к роли простого инструмента даже в художественной прозе. Красноречивый пример обратного — метод Пруста, в мире которого второстепенные персонажи часто остаются безымянными, и автор их именно использует — в буквальном и метафорическом смысле. В «Беглянке», например, рассказчик зовет в дом свиданий двух прачек. Он предлагает им заняться любовью друг с дружкой, а сам изучает каждую их реакцию, дабы в воображении восстановить лесбийское прошлое Альбертины. В современной литературе мне знакомо лишь несколько эпизодов, сравнимых по бессердечности. Но главный ужас — это не действия девушек и не вуайеризм рассказчика, а в том, что девушки безымянны; ужасна их метаморфоза в объекты, лишенные приватности и изначальной ценности. Рассказчик абсолютно бесстрастен. «Эти две малышки, — отмечает он, — ни о чем не могли меня осведомить — они понятия не имели, кто такая Альбертина»