Толстой и Достоевский. Противостояние - [33]
По Толстому, великий пожар разрушил барьеры между Москвой и чистым полем. Пьер видит «морозную росу на пыльной траве… холмы Воробьевых гор и извивающийся над рекою и скрывающийся в лиловой дали лесистый берег»; он слышит звуки галок и ощущает «новое, не испытанное им чувство радости и крепости жизни». Более того, это чувство возрастает по мере того, как увеличиваются физические трудности его положения. Как впоследствии замечает Наташа, Пьер вышел из плена «точно из бани… морально из бани». Очищенный от былых пороков, Пьер открывает для себя фундаментальную толстовскую догму: «Пока есть жизнь, есть и счастье».
Первая часть Эпилога подтверждает знак равенства между жизнью в деревне и «правильной жизнью». При одном из наших последних мимолетных визитов в Лысые Горы мы видим, как дети графини Марьи, играя, «на стульях» едут в Москву, и эта деталь — непринужденный ироничный штрих.
В «Анне Карениной» контраст между городом и селом выступает — что вполне естественно — осью, вокруг которой вращается этика и структура романа. Все спасение Левина предвосхищено его прибытием в деревню после отказа Кити:
«Но когда он вышел на своей станции, узнал кривого кучера Игната с поднятым воротником кафтана, когда увидал в неярком свете, падающем из окон станции, свои ковровые сани, своих лошадей с подвязанными хвостами, в сбруе с кольцами и мохрами, когда кучер Игнат, еще в то время как укладывались, рассказал ему деревенские новости, о приходе рядчика и о том, что отелилась Пава, — он почувствовал, что понемногу путаница разъясняется и стыд и недовольство собой проходят».
В деревне даже отношения между Анной и Вронским, над которыми к тому времени уже нависло ощущение конца, принимают идиллическую и освященную форму. Ни в одном другом романе (кроме разве что «Белого павлина» Лоуренса) язык не приближается столь плотно к чувственным реалиям фермерской жизни — к сладкому запаху коровника в морозную ночь или к шуршанию лисы в высокой траве.
В «Воскресении» Толстой-проповедник и учитель совершает насилие над Толстым-художником. Чувство баланса в композиции, которое прежде контролировало творческий процесс, принесено в жертву настойчивой риторике. В этом романе сравнение двух образов жизни и тема паломнического пути от фальши к спасению изложены с неприкрытостью памфлета. Тем не менее, «Воскресение» знаменует собой окончательную реализацию мотивов, заявленных Толстым в ранних рассказах. Нехлюдов — это тот самый князь Нехлюдов из незавершенного «Утра помещика». Между этими двумя произведениями лежит тридцать семь лет размышлений и творчества; но в том рассказе уже узнаваемы многие элементы последнего романа. Кроме того, Нехлюдов выступает главным героем странного рассказа «Люцерн», написанного Толстым в 1857 году. Этот персонаж, по всей видимости, служил писателю чем-то вроде автопортрета, чьи черты он мог видоизменять по мере углубления собственного опыта.
Более того, в «Воскресении» прекрасно изображено возвращение к земле как коррелят возрождения души. Прежде чем отправиться за Катюшей Масловой в Сибирь, Нехлюдов решает навестить свои владения и продать поместье крестьянам. Его измученные чувства внезапно оживают; он вновь видит себя таким, каким он был до «падения». В речке поблескивает солнце, водит носом жеребенок, и вся пасторальная сцена заставляет Нехлюдова полностью осознать, что мораль городской жизни основана на несправедливости. Ибо с точки зрения толстовской диалектики, сельская жизнь исцеляет дух человека не только своими безмятежными красотами, но и тем, что она открывает ему глаза на присущие классовому обществу пошлость и эксплуатацию. Это четко проявляется в черновиках к «Воскресению»:
«В городе не видно, почему работает на меня портной, извозчик, булочник, но в деревне ясно, почему поденные идут чистить дорожки в сад, убирают хлеб или луга, половину сработанного отдавая землевладельцу».
Земля пробуждает толстовского героя и служит ему вознаграждением.
Я остановился на этом вопросе относительно подробно, поскольку трудно переоценить его важность в понимании Толстого и нашей общей темы. Противопоставление городского сельскому охватывает основные элементы конструкции и замысла толстовских романов, оно же лежит в основе его неповторимого стиля. Кроме того, оно связывает в единое целое литературные, моралистические и религиозные аспекты толстовского гения. Дилеммы, с которыми сталкивается Нехлюдов 1852 года, занимают и князя Андрея, и Пьера, и Левина, и Ивана Ильича и рассказчика из «Крейцеровой сонаты». Вопрос, вынесенный Толстым в заголовок одной из его статей, остается неизменным: «Что же делать?» Можно сказать, что портрет в конце концов одолел художника и вцепился ему в душу; Нехлюдов отказался от своей мирской собственности и отправился в последнее паломничество под личиной Толстого.
Противоположность города и села — тема, которая всегда звучит при сравнительном анализе Толстого и Достоевского. Мотив отъезда навстречу спасению присутствовал и в жизни, и в творчестве обоих писателей, и «Воскресение» — это во многих отношениях эпилог к «Преступлению и наказанию». Но у Достоевского мы не видим земли обетованной (кроме быстро промелькнувшего смутного образа раскольниковской Сибири). Ад Достоевского — это Großstadt
В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.
В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.
Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.
Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.
Бродский и Ахматова — знаковые имена в истории русской поэзии. В нобелевской лекции Бродский назвал Ахматову одним из «источников света», которому он обязан своей поэтической судьбой. Встречи с Ахматовой и ее стихами связывали Бродского с поэтической традицией Серебряного века. Автор рассматривает в своей книге эпизоды жизни и творчества двух поэтов, показывая глубинную взаимосвязь между двумя поэтическими системами. Жизненные события причудливо преломляются сквозь призму поэтических строк, становясь фактами уже не просто биографии, а литературной биографии — и некоторые особенности ахматовского поэтического языка хорошо слышны в стихах Бродского.
«Все мои работы на самом деле основаны на впечатлениях детства», – признавался знаменитый шведский режиссер Ингмар Бергман. Обладатель трех «Оскаров», призов Венецианского, Каннского и Берлинского кинофестивалей, – он через творчество изживал «демонов» своего детства – ревность и подозрительность, страх и тоску родительского дома, полного подавленных желаний. Театр и кино подарили возможность перевоплощения, быстрой смены масок, ухода в магический мир фантазии: может ли такая игра излечить художника? «Шепоты и крики моей жизни», в оригинале – «Латерна Магика» – это откровенное автобиографическое эссе, в котором воспоминания о почти шестидесяти годах активного творчества в кино и театре переплетены с рассуждениями о природе человеческих отношений, искусства и веры; это закулисье страстей и поисков, сомнений, разочарований, любви и предательства.