Только вперед! До самого полного! - [36]

Господин Густав определил его в полицию. Он же помог и с жильем, подсказав, полицейскому начальству, чтобы его, Андреаса, поселили в доме, который ранее принадлежал эстонцу-коммунисту. Конечно, не весь дом отдали, а лишь комнатку в нем. И стоял тот дом не в родном поселке, а в пяти километрах от него. Туда, чтобы скоротать ночь в одиночестве, он и шагал, когда встретил Максима.

Почти за два месяца службы в полиции Андреас многое узнал и понял. Прежде всего то, что боши никогда не уйдут из Эстонии, если им крепко-крепко не поддать под зад коленкой. Ишь, даже старый Таллин поспешили в Ревель переименовать!

Другое открытие, которое он невольно сделал, оказалось не менее потрясающим: оказывается, по всей Эстонии и почти одновременно волной прокатились еврейские погромы; не за какую-то страшную вину безжалостно уничтожались целые семьи, а только за то, что они еврейские.

Теперь Андреас точно знал и то, что деньги, на которые его так щедро угощали неожиданные «друзья», — плата за те и другие подобные погромы, плата за вещи и одежду убитых.

Вот и ворочался по ночам Андреас на своей узенькой койке, все думал, думал. Чаще же и больше всего о том, как выкарабкаться из этой вонючей трясины, в которую сам залез по уши. Конечно, проще всего набраться Смелости и прийти домой, во всем чистосердечно повиниться. Но разве он, Андреас, не настоящий мужчина, разве у него нет мужской гордости?

В лесах, говорят, появились советские партизаны. Вроде бы — можно убежать к ним и делом доказать, что он, Андреас, все понимает правильно. Только успеет ли он хоть что-то доказать делом? Полицейские, когда к ним в лапы попадает партизан или лицо, подозреваемое в связях с партизанами, долго не церемонятся. Почему бы точно так же не поступать и партизанам, если они поймают полицейского? За него будет свидетельствовать то, что он пришел добровольно? Конечно, будет. Однако он, Андреас, не поверил бы такому человеку: политические убеждения не штаны, их по обстановке меняют только подлецы.

Наконец, как быть с присягой? Ведь он, положив руку на библию, торжественно поклялся, что до последнего своего дыхания будет верой и правдой служить новым своим хозяевам?

Верой и правдой… Он уже и так давно нарушил присягу, не выдав отца и его товарищей. И никогда не выдаст…

А ну их к черту, все эти думы, сомнения! Вот придут отец с Максимом, и пусть сбудется то, что ему, Андреасу, написано на роду!

Принял столь печальное решение — полегчало на душе. И уже спокойно дотянулся до ветки, валявшейся на снегу, через колено переломил ее и не бросил, а по-хозяйски положил в костер.

А хлопья влажного снега все падали, падали…

10

Дядюшка Тоомас, казалось, нисколько не удивился ни тихому стуку в окно дома на тыльной его стороне, ни тому, что под окном стоял Максим; разглядев его и знаки, которые тот подавал, он кивнул и пропал минут на пять. Потом чуть слышно скрипнула дверь, и вот он, дядюшка Тоомас, стоит перед Максимом, стоит в своих огромных рыбацких сапогах, но в меховой куртке и шапке-финке. Вроде бы и ни искринки радости в нем не высеклось, однако ожидание неизвестно чего читалось на его лице. А Максим сейчас не мог притворяться равнодушным, он в искреннем порыве обнял дядюшку Тоомаса, считанные секунды простоял, прижавшись к нему. В ответ дядюшка Тоомас только и сказал:

— Рад видеть тебя живым. — Посипел трубкой и спросил: — В дом зайдем или…

— Если можно, лучше в лес. И немедленно.

Дядюшка Тоомас повел плечами и, пропустив Максима вперед, зашагал к лесу, который от рыбацкого поселка отгораживала стена падающих снежных хлопьев.

Пока шли к лесу, Максим и сказал, что прибыл сюда с товарищами, что они случайно встретили Андреаса, схватили его. Только назвал имя Андреаса — дядюшка Тоомас резко остановился, и сказал, будто не разжав губ:

— Его я уже не помню.

Сказано было сурово, даже вроде бы и жестоко, но Максим все же уловил огромную, душевную боль, которая скрывалась за словами, произнесенными зло. И замолчал, решив к этому разговору вернуться несколько позже, когда встретятся отец и сын; теперь все его помыслы были о том, как бы в этом снегопаде не сбиться с правильного направления и вывести дядюшку Тоомаса точно на нужную полянку. Вот и шел, внимательно вглядываясь во все, что попадало в поле зрения. Раза два или три все же оглянулся на дядюшку Тоомаса, который сопел шага на два сзади. Не только глаз, но и лица не мог разглядеть, но по тому, как были опущены плечи дядюшки Тоомаса, как бездумно он ступал в следы, стало ясно, что о дальнейшей судьбе сына, а не о том, что ждет его самого, думал сейчас старый рыбак. Думал какими-то рывками, которые и не позволяли ему прийти к определенному решению: прижать Андреаса к отцовской груди, сказать, что он, отец, был неправ тогда, поспешил со своим приговором, или отвернуться от него навсегда.

Дядюшка Тоомас теперь уже точно знал, что его сын не так виноват, как чудилось в те дни. Может быть, и его, Тоомаса, вина есть в том, что сын сбился с правильного пути: все еще считал его мальчишкой, ну и почти не вел с ним серьезных разговоров, не поделился тем, что знал о бошах, их коварстве, жадности и жестокости, о извечных страданиях маленького эстонского народа. Вот враги и вскружили парню голову разговорами о самостоятельной Эстонии. Великая Германия, самостоятельная Эстония… Единение, единение и еще раз железное единение всего народа… Это старая, затасканная, но красивая приманка, которую быстро и охотно заглатывает зеленая молодежь!