Только вперед! До самого полного! - [37]

С другой стороны… С другой стороны, он, Тоомас, которого в поселке все уважают за незыблемость слова, сейчас должен спятиться, изменить свое решение?!

И тут зазубренной иглой и в самое сердце ударила догадка: выходит, ему собственная репутация дороже сына, дороже его судьбы?

Она, эта, догадка, была столь неожиданна, что дядюшка Тоомас даже замедлил шаг, почти остановился. Но он быстро справился с волнением, догнал Максима и до самой полянки, где почти бездымно резвился небольшой костер, не отставал от него, упрямо глядя только себе под ноги.

Дядюшка Тоомас приготовился увидеть сына связанным, может быть, и в синяках. Но тот спокойно сидел у костра, сжав руками колени. Увидев отца, он поспешно встал, было рванулся к нему и тут же погасил свой порыв, безвольно опустил руки.

Отец прошел мимо, даже не взглянув на него. За руку поздоровался с незнакомыми ему людьми и какое-то время осматривался, выбирая место у костра. Наконец сел там, где недавно сидел он, Андреас!

Это было молчаливое примирение с сыном. И Андреас взглянул на Бориса, которого почему-то считал старшим здесь. Тот ободряюще подмигнул. Тогда Андреас, в душе боясь, что вот сейчас, сию минуту и при этих таких душевных людях отец встанет и перейдет на другую сторону костра, осторожно присел рядом с ним.

Отец будто не заметил этого, он по-прежнему набивал табаком свою трубку. Андреас голыми пальцами достал из костра горящую ветку, склонил ее над трубкой отца.

Когда, вдоволь насипевшись, трубка стала окутываться клубами едкого дыма, Борис начал разговор, ради которого дядюшку Тоомаса и пригласили сюда:

— Дядюшка Тоомас, я не знаю и не буду специально узнавать вашу фамилию. Прошу и вас довольствоваться лишь тем, что меня зовут товарищем Борисом. Договорились?

Клубом дыма ответила трубка.

— Тогда перейдем к делу. Мне нужно…

— Пусть он уйдет.

Это были первые слова, произнесенные дядюшкой Тоомасом у костра; кивок в сторону Андреаса, сопровождавший их, был первым подтверждением того, что он видит сына.

— Если вы настаиваете, пусть будет так. Но я и мои товарищи верим вашему сыну, — спокойно, без нажима сказал Борис.

Дядюшка Тоомас не настаивал.

А дальше разговор пошел и вовсе деловой. Борис спросил: а может ли дядюшка Тоомас свести его с командиром их группы; как считает он, дядюшка Тоомас, можно ли будет ему, Борису, остаться здесь?

Ответом на первый вопрос был кивок, а на второй было сказано:

— Он решит.

— А когда состоится наша с ним встреча?

— Можно и сегодня.

— И вовсе прекрасно, — обрадовался Борис и посмотрел на Николая.

Тот, подумав, ответил:

— Весточку от вас будем ждать где-то в этих лесах. Минет трое суток, а ее не последует — уходим, считая, что вы погибли… Ее передайте через Андреаса. Мы сами на него выйдем. — И уже Андреасу: — Надеюсь, тебе можно верить.

Последняя фраза прозвучала и вопросом, и утверждением. Андреас, не ожидавший такого поворота своей судьбы и взволнованный примирением с отцом, замешкался с ответом. И тогда дядюшка Тоомас произнес свою самую длинную речь за все это время:

— Он мой сын. Он еще глуп, но не подлец.

— Тогда займемся первейшим делом, — приказал Николай и вынул из костра горящую ветку, сунул ее в снег.

Костер тушили все, и скоро лишь легкий беловатый парок, струившийся от снега, напоминал о том, что еще несколько минут назад здесь весело плясали язычки пламени.

Николай, Василий и Максим сердечно обняли Бориса, пожелали ему ни пуха ни пера. Тот, как и положено в подобных случаях, с доброй улыбкой послал их к черту.

А дядюшка Тоомас и Андреас, которому уже вернули карабин, стояли чуть в сторонке. Они не обмолвились и словом. Это уже потом, когда, разбившись на три неравные группы, они стали расходиться по своим маршрутам, дядюшка Тоомас вдруг остановился на опушке поляны и сказал в снежную ночь:

— Как-нибудь загляни домой, обрадуй мать.

11

Снегопад, начавшийся вчера с наступлением сумерек, всю ночь набирал силу и к утру стал вовсе неистовым. А тут нагрянул еще и ветер с Финского залива — порывистый, злой. Он безжалостно хватал хлопья снега, комкал их и в слепой ненависти швырял куда попало. Здесь, в лесу, были только сосны и елочки-подростки, значит, вся ярость ветра обрушивалась на них; когда рассвело настолько, что стали видны вершины прямоствольных сосен, гудевших негодующе, их кроны оказались облепленными снегом. За ночь будто нахлобучили на них мохнатые белые папахи.

Что разгулялись снег и ветер, это к лучшему: все следы они так замаскировали, что ни одна даже самая лучшая собака ничего не учует. Поэтому, сидя в густом ельнике, ставшем за ночь непроглядной снежной стеной, сравнительно спокойно палили маленький костер и поочередно дремали. Вернее, забывались на несколько минут, чтобы потом неожиданно открыть вовсе не сонные глаза и посмотреть на товарищей: не случилось ли чего, пока отдыхал?

— Между прочим, не первый раз замечаю, что, как только выполнишь задание, сразу в сон бросает. С чего бы? — вдруг сказал Василий.

Николай не промедлил с ответом:

— Нервное напряжение спадает. Пока задание висит на тебе тяжким грузом, у тебя все внутренние силы в предельном напряжении, так сказать, в полнейшей мобилизации. Осталось позади самое главное — каждая нервная клеточка немедленно начинает требовать отдыха. Потому и дремлется… И вообще делать ничего неохота.