Толедские виллы - [70]

Лишь теперь, услыхав голос, я узнал Марко Антонио и, не думая о последствиях, не размышляя ни о том, хорошо или плохо это для моей спутницы, доверившейся мне, ни о том, не повредит ли пленнику, если я назову его имя незнакомым людям, когда столько врагов преследует его и разыскивает, я дал шпоры лошади, выехал на дорогу и сказал:

— Знайте, сеньор дон Гарсеран, что этот кабальеро зовется Марко Антонио и принадлежит к знатнейшим и богатейшим дворянам Неаполя.

Внезапное мое появление вызвало тревогу, толпа двинулась ко мне, готовясь напасть. Однако дон Гарсеран, видя, что я еду один и шпага моя в ножнах, удержал крестьян и, заметив на крупе моей лошади даму, которую я сам до сих пор не видел в лицо, сказал пораженный:

— Прелестная донья Дионисия? Что означает этот сон — не решусь назвать это явью? Куда отправляетесь вы в таком виде, в такой час, по такой дороге и в таком обществе?

Она быстро соскочила с лошади — а я вслед за нею — и хотела броситься ему в ноги, но он поднял ее, и тогда она сказала:

— Доблестный дон Гарсеран, вражда и распри, издавна разделявшие наши семьи и по наследству сделавшие вас врагом моего отца и братьев, ныне, как это ни странно, могут меня спасти. Я бегу от своих родных, а заодно от смерти; не защити меня этот незнакомый кабальеро, я уже была бы убита.

— Наверно, они хотят отомстить, — заметил дон Гарсеран, — за любовь, которую без их ведома и согласия питает к вам дон Далмао, намереваясь скрепить ее надежными узами Гименея. Успокойтесь, сеньора, и наградите меня за добрую весть — не только жизнь ваша и честь найдут в моем доме надежный приют, но вы найдете там еще и того, кто, трепеща за вашу жизнь, готов расстаться со своею. В одно!! лиге отсюда дон Далмао подвергся нападению вашего отца и родичей, но был спасен моими людьми и счастливой судьбой — он, правда, ранен, но неопасно — и сейчас горюет, что потерял вас и что вы в беде. Поспешим же к нему, красота ваша ранила ему душу, но исцелит тело.

Заслушавшись этой удивительной беседой и заглядевшись на даму, красотой превосходившую всех, кого природа когда-либо наделяла своими дарами, я даже не успел заключить Марко Антонио в мои объятья, как мне уже раскрыл свои дон Гарсеран, подтверждая, сказал он, их поручительством свой долг перед прелестной беглянкой и умоляя Марко Антонио извинить его и крестьян за то, что они приняли дворянина за разбойника, — люди это, мол, неотесанные, а места тут беспокойные. На что мы с Марко Антонио ответили учтивыми заверениями, возможно не в меру пылкими, но искренними. Дон Гарсеран предложил нам и всей этой ликующей ораве отправиться с песнями и плясками в его дом, находящийся на расстоянии не более четверти лиги, и пока мы туда ехали, Марко Антонио успел мне рассказать, как он угодил в яму. В гостеприимном доме всех встретили обильным угощением, затем хозяин повел нас в просторную, прохладную горницу, где лежал раненый дон Далмао, представляя себе опасности, ожидавшие его невесту, но не предчувствуя радость, ожидавшую его. Поручаю вашему воображению нарисовать картину радостной встречи — счастье любящего и горе его любимой, увидевшей в таком состоянии того, кого она звала своим суженым. Я лишь скажу, что раны не были опасны, а хоть бы и были, донья Дионисия одной своей красотой могла бы их исцелить — когда б вы сами ее увидали, то сочли бы мои похвалы не чрезмерными, а недостаточными, — и на другой день больной поднялся с постели, радуя своим бодрым видом всех, а особенно донью Дионисию, чья прелесть засияла еще ослепительней, ибо нет лучших румян, чем веселье! Обед подали рано, хозяин потчевал нас щедро и радушно, и я в уплату рассказал ему о причине моих странствий, хотя, не желая оскорблять отсутствующую Лисиду, умолчал в своей истории о кое-каких щекотливых подробностях — даже перед чужими людьми мне было бы тяжко признаться, что я сомневаюсь в ее постоянстве. Марко Антонио честно рассказал свои приключения, затем мы попросили дона Далмао удовлетворить наше любопытство и объяснить, почему его ранили, а невеста его должна была бежать. Тогда донья Дионисия, опасаясь, как бы ее любимому не стало хуже от усилий, которых потребует долгая повесть, любезно согласилась сама исполнить наше желание и начала так:

— Два года минуло с тех пор, как дон Далмао превратился из искателя во владыку моей свободы, опираясь на права, дарованные знатностью его и достоинствами, а также согласием наших судеб и чувств, — и вздумай кто-либо в этих правах усомниться, ему пришлось бы в конце концов пригнать их бесспорность. Все это время, поддерживая любовь надеждами, дозволенными милостями и нежными словами, сказанными днем украдкой, а ночью — под защитой мрака и балконной решетки, он ждал случая, когда желания его смогут уйти из-под власти страха и найти приют в святом убежище супружеского счастья. Однако согласия и одобрения моего отца и двух моих братьев мы даже не пытались искать, ибо, хотя дон Далмао не менее родовит, чем они, состояние у него куда меньше. Увы, в наш алчный век благородство личности ценят лишь с придачей наличности, достоинства души уравнены с жадностью к металлу, который Натура сочла недостойным видеть свет дня и схоронила в мрачных недрах диких гор Индий! Мой отец — человек суровый, вспыльчивый в беспощадный в мести даже за тень оскорбления, он вполне может быть подтверждением молвы о пресловутой жестокости каталонцев. Братья же мои так походят нравом на него, что, не будь иных доказательств законности их рождения, хватило бы этого одного. Не мудрено, что замыслы любви разбивались об утесы страха, и мы, сладостно терзаясь и горестно ликуя, были полны боязливых надежд и внушающих отвагу опасений; они-то наконец побудили нас расстроить планы природных моих повелителей, решивших выдать меня за некоего кабальеро, равного с ними во всем, а со мною ни в чем, — ежели он мне не по душе, какие достоинства могут уравнять его со мною! Итак, мы договорились, что я убегу с доном Далмао из этого края, а он поклянется стать моим супругом, но не воспользуется супружеским правом, пока, без ущерба для моей безопасности и нашего доброго имени, небеса не приведут столь сложную завязку к счастливой развязке.