Тиберий - [88]

Принцепс с готовностью поддержал обвинение в насаждении раздоров в провинции. В отличие от бессвязных толков, догадок и домыслов об отравлении, в вопросе о междоусобице можно было определенно утверждать, что вооруженный конфликт действительно произошел. А если есть преступление, то должен быть и преступник. Кроме того, развернув следствие в этом направлении, удалось бы увести внимание народа от опасной темы возможной виновности Августы.

Последнее соображение имело особую актуальность, так как с самого начала плебс принимал активное участие в событиях, сопровождавших смерть Германика. И теперь толпа запрудила все подходы к зданию курии, громко требуя наказания Пизону. Затянувшееся заседание сената исчерпало терпение народа, и разгневанные массы, решив ускорить дело, хлынули по улицам, сметая все на своем пути. Простолюдины срывали с пьедесталов статуи Пизона, установленные в разное время по случаю его побед, и волокли их к Гемониям, каменной лестнице, ведущей с Капитолийской кручи к берегу Тибра, по которой обычно крючьями стаскивали тела казненных в Мамертинской тюрьме. Сенату доложили о безобразиях в городе, и Тиберий отправил Сеяна навести порядок. Преторианцы отбили у граждан каменных и медных "Пизонов" и водрузили их на прежние места. Когда страсти были притушены, живого Пизона посадили в крытые носилки и в сопровождении военного трибуна доставили домой. Плебс, провожая это шествие взглядами, терялся в догадках, что означает преторианский конвой: стражу арестанта или же охрану пособника тирана. Каждый выбирал ответ исходя из собственных пристрастий.

Тиберий всю ночь терзался сомнениями и страхами, что уже стало для него нормой. Он попытался прояснить ситуацию в беседе с матерью, но безрезультатно. Уста Августы были только рупором ее интересов, а глаза говорили на чужом для Тиберия языке. Лишь одно она заявила определенно.

— Можешь делать, что захочешь со своим Пизоном, но мою Планцину я не отдам на растерзание злобе римского сброда! — обрубила она все попытки сына о чем-либо договориться с нею.

Тиберия мучило не только сознание тупиковости самого дела Пизона, но и пугала загадка необыкновенной активности масс. Он знал, что толпа превращается в народ, способный к совместным действиям, лишь при наличии лидера. В прежних волнениях в государстве, выразившихся в заговоре Либона и восстании под предводительством Клемента, он мог предполагать руководящую роль аристократии, тех же Пизонов. Но теперь, очевидно, действовали иные силы. Может быть, Аррунций и Азиний, которые отказались выступить защитниками Гнея Пизона? Или все же — Агриппина со своими подрастающими сыновьями? Но женщина может играть роль в политике, только если владеет могущественным мужчиной. На кого же опирается Агриппина? Ее сыновья пока еще не имеют веса, они могут быть поводом для раздора, но не его причиной. Легаты Германика не столь сильны, чтобы взбунтовать весь Рим. Значит, кто-то еще? Но кто он, этот могущественный человек, и как смогла подчинить его себе Агриппина? Любовников у нее нет; если же она никому не предложила себя, то, следовательно, вознамерилась поделиться с кем-то будущей властью, наверное, под видом опекунства. Но такой расчет не надежен, поскольку сыновья скоро войдут во взрослую жизнь. Каждый вариант ответа в этой изнуряющей ум загадке в результате анализа рассыпался на множество новых вопросов.

Единственным, кто понимал, а точнее, сам угадывал и разделял с ним эти тревоги, был Элий Сеян. Тиберий все более сближался с начальником преторианцев, и тот оправдывал доверие. Он добывал для принцепса множество сведений, которых тот без него никогда не получил бы. Правда, все эти сведения были удручающе безрадостными и неизменно подтверждали самые худшие предположения Тиберия. Пропасть между принцепсом и народом росла, и на одном с ним берегу оставалось все меньше людей. Сеян был в их числе, и, по мере того как редела свита правителя, он оказывался все ближе и ближе к нему. Помимо деловых качеств в этой фигуре Тиберия привлекала ее изначальная социальная ничтожность. Сеян принадлежал всего лишь всадническому роду и своим возвышением был обязан исключительно принцепсу. Но при любом возвышении он все равно не мог стать конкурентом Тиберию и его потомкам. В условиях, когда приближение к трону мутило рассудок всем высокородным друзьям принцепса и обращало их во врагов, Сеян оставался и всегда мог оставаться лишь привилегированным слугою. Этот человек был чуть ли не единственным в окружении Тиберия, кого ему не приходилось ревновать к власти. Следовательно, в общении с ним Тиберий был свободен от подозрительности и имел возможность оставаться самим собою.

Вот и в этот раз Сеян, словно почувствовав затруднения принцепса, пришел к нему утром и известил его о новой тенденции, наметившейся в деле Пизона.

— Раньше Планцина во всех общественных местах клялась в любви и верности мужу и заявляла, что в любом случае разделит его участь, — поделился он своими наблюдениями. — Но в последние дни она заметно отдалилась от него. Теперь Планцина, отвечая на упреки и нападки толпы, говорит только о себе, в защите ведет собственную линию.