Тиберий - [90]

Когда вернулся гонец от Пизонов, Тиберий узнал, что накануне в поведении главы семьи не было ничего подозрительного. Правда, перед сном он что-то писал в таблине. Затем поужинал, порадовал жену и, выпроводив ее, заперся в спальне, откуда вскоре донесся его раскатистый храп. Инцидент, по-видимому, произошел утром.

Вместе с гонцом прибыли некоторые родственники погибшего. Они передали принцепсу последнее письмо Гнея Пизона. Тиберий затаил дыхание, чтобы не выказать волнения. От чрезмерных усилий самоограничения сузились его зрачки. В остальном он казался абсолютно невозмутимым. Принцепс произносил установленные формулы выражения соболезнований, говорил еще что-то об агрессивности некоторых сенаторов, о собственном недосмотре, о нетерпеливости самого Пизона, не пожелавшего дождаться окончания процесса. Но при этом он думал только о письме. Что содержало в себе последнее обращение к живым того, кто уже тогда считал себя мертвецом? Раскаянье, обиду, угрозу, разоблачение? "Он понял, что я не буду его защищать, и пал духом или, наоборот, вздумал отомстить? — гадал Тиберий, попутно объясняясь с окружающими. — Может быть, Планцина сообщила ему о безнадежности дальнейшей борьбы, и он решил спасти хотя бы семью? Но письмо? Зачем письмо? Сам факт этого письма порочит меня!" Тиберий периодически косился на небольшой рулон в своей левой руке. Свиток казался ему то неподъемно тяжелым, то вдруг нестерпимо горячим. Рука вспотела и обессилела от напряжения, будто он удерживал занесенный над ним вражеский клинок. "Письмо адресовано мне. Никто не упрекнет меня, если я прочту его дома, — рассуждал Тиберий. — Но все осудят, осудят независимо от содержания. Укрыв письмо от государства, я сам себе вынесу приговор. Однако если оно разоблачает Августу или клевещет на меня — а в данном случае клевета не уступит разрушительной силой фактам — то предание его гласности опять-таки означает катастрофу…"

В конце концов Тиберий решил прочесть письмо в сенате. Он так устал от всеобщих поношений, домыслов, кляуз, что предпочел пойти в бой с открытым лицом, надеясь в случае победы раз и навсегда избавиться от гнусных подозрений сограждан. Его пугала только ответственность перед матерью. Но если Августа заперлась от него, то, значит, таков ее расчет, эта женщина ничего не делает опрометчиво.

Явившись в курию, Тиберий выразил сожаление, что правосудие в государстве все время отстает от порока, оно не только не успевает предотвращать преступления, но и запаздывает с возмездием. Нездоровый ажиотаж давит на психику подсудимых, и моральный террор творит такие же бесчинства, какие во времена проскрипций совершались физическим насилием. Наказание следует прежде, чем установлена виновность. Все это создает тягостную моральную атмосферу в обществе. И буйство народа, и агрессивность обвинителей подтолкнули подсудимого к отчаянному шагу. И все это устроено будто специально, чтобы посеять в гражданах сомнение в нравственной силе государства, в его способности блюсти справедливость. После этого вступления Тиберий прямо заявил, что такою смертью хотели вызвать ненависть к нему. Но было не ясно, кого имеет в виду принцепс: гонителей Пизона, его самого или, может быть, тайного убийцу. И от этой неопределенности похолодело сердце у всех присутствующих.

— Однако в данном случае у нас есть возможность приблизиться к разгадке тайны, — сказал принцепс другим тоном, который взволновал сенаторов еще больше, чем неопределенные упреки, звучавшие ранее. — Вот он, этот ключ к секретному ларцу! — возвестил Тиберий, поднимая вверх свиток Пизона и держа его так, чтобы из зала можно было разглядеть печать автора.

"Что он задумал? — боязливо озаботились сенаторы. — Если это действительно письмо самого Пизона, то как он решился нераспечатанным представить его нам? А если совершен подлог, то с какой целью? Не иначе как он вздумал прибегнуть к гонениям на неугодных лиц!"

Тем временем принцепс передал свиток чиновнику, и тот, взломав печать, начал читать.

"Сломленный заговором врагов и ненавистью за якобы совершенное мною преступление и бессильный восстановить истину и тем самым доказать мою невиновность, — писал Пизон, — я призываю в свидетели бессмертных богов, что вплоть до последнего вздоха, Цезарь, я был неизменно верен тебе и не менее предан твоей матери; и я умоляю вас, позаботьтесь о моих детях, из которых Гней решительно не причастен к моим поступкам, какими бы они ни были, так как находился в Риме, а Марк убеждал меня не возвращаться в Сирию".

Далее в духе римской риторики следовало нагнетание эмоций, а завершалось послание с того света еще одним призывом к принцепсу: "В память сорокапятилетнего повиновения, в память нашего совместного консулата, ценимый некогда твоим отцом, божественным Августом, и твой друг, который никогда больше ни о чем тебя не попросит, прошу о спасении моего несчастного сына".

Тиберий торжествовал, одновременно изображая скорбь. Впрочем, ему действительно было жаль этого большого человека, но его участь обрисовалась давно. Теперь же имело значение то, что письмо подводило итог шумному делу без ущерба для принцепса и его матери, хотя многие пытались использовать судебный процесс для дискредитации властей и, возможно, их ниспровержения. Никакого компромата в письме не было. Упоминание Августы являлось формулой вежливости, принятой в то время. Тиберий вздохнул с облегчением, так, как не дышал, наверное, со дня вступления на престол, и ему захотелось побежать в дом Пизонов, чтобы расцеловать несчастного покойника.