Терек - река бурная - [26]

И все на круге вдруг перемешалось. Навостренные было умы снова смутились, заколебались тревогою. Казаки загалдели. Макушовские приспешники, рассыпавшись по всей толпе, загорланили, заглушая остальных.

— Долой Совдепы! Йод зад "товарищей"!

— Продают нас жидам!

— Да здравствует Учредительная собрания-я!

— Да здравствует наше казачье Терско-Дагестанское правительство!

На крыльцо вспрыгнул Семен Макушов. Сорвав с пояса шашку вместе с ножнами, он закрутил ею над головой, призывая к молчанию.

— Граждане казаки! Ввиду беспорядку при круге станичное правление приказует всем разойтись… Вопрос о власти переносится до другого разу… Разойдись!..

Над потрясенной толпой на секунду повисла зловещая тишина. Потом все всколыхнулось, загудело пуще прежнего.

— Не расходись, казаки! Это — самочин!.. — крикнул что есть мочи Василий. — Поодиночке нас передушить хотят!.. Стойте!

Что произошло в следующую минуту, он понял не сразу. Его оглушил выстрел, раздавшийся откуда-то из самой гущи народа. Пуля, сорвав папаху, звякнула о железный болт, торчащий из-за ставни. Дико завизжали бабы, кинувшись с площади в проулки… И словно смеясь над общим испугом, с церковной колоколенки весело рассыпалась в воздухе пулеметная дробь…

…В ночь под новый 1918 год прискакавший из Христиановского керменист сообщил: Владикавказский Совдеп разогнан белоофицерской бандой, партия во Владикавказе уходит в подполье…

VIII

Антону повезло. В первый же день во Владикавказе он встретил знакомого казака из Архонской станицы — Кондрата Дидука, и к вечеру уже сидел в пьяной компании в доме на Владимирской слободке. Было здесь и двое осетин. Кондрат, приведший Антона, сказал:

— Не сумлевайся, они свои — из личной кибировской сотни…

Размышлять об этих осетинах, затесавшихся среди казаков, Антону некогда было — хотелось есть. Арака, поднесенная хозяйкой, мордастой рябой бабой, была скаженной; и после первого же стакана, выпитого на пустой желудок, Антона разморило. Да и вся компания уже основательно подвыпила. Отодвинув стол к самому порогу, посредине комнаты устроили круг. Подоткнув полы черкесок, казаки под собственный напев отплясывали лезгинку. Один из осетин, головастый, сутулый, ловко отбивал такт костлявыми пальцами по дну деревянной хлебницы. Рыжеусый казак, наклонившись к самым ногам танцующих, гулко хлопал в ладоши и лихо покрикивал в такт:

А не мы ли казаки,

А не мы ли терцы,

— А не мы ли казаки,

Побили чеченца,—

подхватывали остальные.

Второй осетин стоял в углу у порога, скрестив руки с огромными, мясистыми, как у палача, ладонями, растянув в улыбке длинный рот. Ему хорошо было слышно, как Антон, сидя за опустевшим столом, говорил Кондрату заплетающимся языком:

— Вот, значит, как я виноватый стал… Шукают меня теперича али нет, не знаю… А девка у меня в станице осталась — раскрасавица…

Притулившись к самому уху Антона, Кондрат нашептывал ему убеждающим тоном:

— Ясно — шукают… Ты им теперича как политический факт нужен, понятно? А ежели свои выдали, не разобравшись, виноватый ты есть или нет, то энти, босяки осетинские, станут они тебе разбираться! Открывай шире! Они тебя за поджигателя национальной драчки выдадут — и все тебе тут! Как ни брыкайся, из петли не высигнешь…

Антон слушал и пил, и чем больше пил, тем сильнее ощущал жалость к себе, Гаше, матери. На пятом стакане он заплакал мутными пьяными слезами, полез целоваться к Кондрату.

— Не выдавай, дружок!.. Помнишь, как на ярманке в Змейке мы с тобой у цыгана грабли сперли?..

— Через то дело мы и знакомцами с тобой сделались, только это у нас, в Архонке, было… Мать твоя в работницы наниматься приезжала…

— Ага, ага, на ярманке… Снег валил…

— Да нет, пшеница спела…

— Ну, ты не продашь, дружок?..

Подошел осетин с огромными лапами, все с той же блаженной улыбкой на страшенной физиономии:

— Да продлит твои дни, казак, господь наш общий Иисус Христос… Слыхал я, что славный ты джигит, от смерти бежал из гнезда красной заразы, да не жить ей дольше, чем ужалившей пчеле!..

— Садись, Гаппо, — потеснился Кондрат и сказал, обращаясь к Антону:

— Послухай, послухай, что он тебе скажет. Он сам такой: он от смерти сбежал… Конокрадом был, а теперича вот — любимый адьютант у полковника Кибирова…

Осетин еще шире растянул рот. Подсаживаясь к Антону, дружески положил руку ему на спину. Антону почудилось, будто меж лопаток ему шлепнули горячую и сырую свиную ляжку. Пьяно икая, он ерзал на лавке, старался высвободиться из-под руки, но она крепко давила его. Еще пуще давили речи осетина:

— Выход у тебя, славный джигит, один; в отряд к нам, к полковнику Кибирову. Пусть тебя не сосет червь сомнения: славой в борьбе с красной заразой навеки себя покроешь. Да и платит хицау[10] хорошо…

— Платит, Антошка, даже дюже хорошо, не сумлевайся, — криво усмехаясь, подтверждал Кондрат. — Как куда пришли, сейчас жителев за глотку: кормить, поить моих людей!.. Да и другого добришка перепадает…

— А земля? — неожиданно трезвея, поинтересовался Антон.

— Чего земля-то? — не понял Кондрат.

— Землей, говорю, ваш хицау наделяет? Я бо хлебороб-об, а не абрек, мне обносок с людей не треба… Мне земли бы…