Теплый берег - [71]

Шли вдоль лоджий. Высунувшись с первого этажа, нянечка вытряхивала скатерть. Пожаловалась:

— Будь они неладны, все перевернули, напакостили. Это ж нужно видеть своими глазами!

— А можно глазами? — спросил Вяч.

— Полюбуйтесь, пока самого нет.

В застекленном коридоре — одна дверь настежь, ведро со щеткой. Здесь.

В номере был разгром. Клочья газет, пух из расклеванной подушки, на поролоновом матрасе — некрасивые следы. Мальчишки фыркнули.

— Кому смех, а кому работа. Отправляйтесь, того гляди, сам вернется.

Тут Сам и вернулся. Грозный, разгневанный, в руке палка с серебряным набалдашником. Мальчики отступили за портьеру.

— Безобра… — громыхнул раскатисто.

Но на низком столе зазвонил телефон частыми звонками, как звонит междугородная.

— Смотаемся? — шепнул Вяч.

— Алло, душенька… — рокотал бархатный бас. — Наконец-то! — На гладко выбритом, слегка обрюзгшем лице играла очаровательная улыбка. — Я счастлив слышать твой голосок. Когда вы с Бобчиком вылетаете? В тринадцать ноль-ноль встречу вас с машиной. Курортный сезон в разгаре… — Его прекрасные серые глаза светились мягким светом, он нежно ворковал, казалось, он переливал свой удивительный голос из одной хрустальной чаши в другую: — Красный халатик? Ты будешь прекрасней всех. Да нет, никто…«Никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье…»

Лесю почудилось: сейчас Полудин, как Паша-павлин распустит по неметеному полу волшебный хвост.

— Сбежим, ну его, — шепнул Вяч и выскользнул за дверь.

Лесь смотрел на Пашу-павлина.

— Душенька! Такой успех! Все они, взрослые и дети, обожают меня. Я выхожу на эстраду в образе Дон Кихота и чувствую, что я, я — честен, смел, бескорыстен до безумия!

Павлина не стало. У низкого стола, склонясь под грузом лет, испытаний и подвигов, сидел Дон Кихот. Копье стояло, прислоненное к ручке кресла. Доспехов не было, наверно, он оставил их на вешалке.

— Ты моя Дульсинея, ты, — сказал Дон Кихот.

«А моя мама Аля?» — гневно крикнул Лесь. Крикнул молча. Полудни не услышал. Зато наваждение растаяло. Дон Кихота больше не было. Не копье, а просто палка с набалдашником стояла у кресла.

— Душенька, я их всех держу вот так… — Полудин сжал пухлый кулак. — Я их могу заставить верить во что угодно! Но… — он усмехнулся, — я поражаюсь, как они не понимают? Ведь сколько бы несчастный идальго ни пыжился, он всего-навсего смешной старик, жалкий, всеми битый чудак! Они кидают мне цветы, а у меня странное ощущение, что там, в зале, сидят одни наивные чудаки…

Леся душил гнев. Ах, вот как? Значит, Полудин честен и смел и он победитель? А Дон Кихот — жалкий чудак?

— Кстати, душенька, скажи Бобчику, я купил ему подарок! Жду, дорогая…

Звякнуло. Далекий город отсоединился. Огляделся, брезгливо отвесив нижнюю губу.

— Когда прикажете вернуться? Мне необходимо отдохнуть.

— Через полчасика, через полчасика, — ответила нянечка виновато, словно она тут кувыркалась и щипала подушки. — Все будет в порядке… — и понесла из комнаты одеяло.

Полудин оперся на палку, поднимаясь из кресла, и вдруг увидал два блестящих глаза за портьерой. Он застыл, полусогнутый. Нервно спросил:

— Кто? Что?

Лесь вышел.

— A-а, старый приятель…

Лесь с удивлением, даже с испугом увидел, что прекрасные серые очи юркнули в одну, в другую сторону, как крысы, готовые сбежать. Бежать было некуда. Полудин опустился обратно в кресло.

— Тебя… э-э… прислали? — Нижняя губа его недовольно выпятилась. — От меня… э-э… что-нибудь нужно?

Лесь мотнул головой:

— Не-а.

Полудин облегченно выдыхнул, убрал губу, улыбнулся красиво.

— Так позволь узнать, чему я обязан твоим посещением?

— Ничему, — отрезал Лесь. И пошел к двери, про себя со злостью передразнивая: «Бобчик-копчик, душенька-подушенька!» Обманщик! Всех обманывает. Наверно, и Бобчику этому подарка не приготовил, все наврал. Он и Димке обещал надувного крокодила.

Вслед ему донеслось ласково рокочущее:

— Алевтине Николаевне мой сердечный привет!

Как вихрем Леся повернуло обратно. Горло ему перехватило ненавистью, он не узнал своего голоса, когда крикнул:

— Вы ей первой сказали, что она Дульсинея! И что никогда прелестней дамы не встречал я в Сегидилье! Я сам слышал. Оказывается теперь — неправда?!

Полудин удивился, очень. Даже челюсть отвисла. Он провел рукой по лицу, словно пробуя, хорошо ли выбрит, и челюсть подобралась. Серые крысы перестали юркать, взгляд отвердел.

— Ну что ж, поговорим, как мужчина с мужчиной. В чем ты меня обвиняешь? Да, я называл уважаемую Алевтину Николаевну Дульсинеей. Что из того? Я считал, что она примет мои слова как дань уважения… е-е… У каждого из нас в воображении живет образ Дульсинеи… — Опять серые крысы юркнули в поисках лазейки.

— Нет, — сказал Лесь, — ни в каком ни в воображении. Потому что вы ей сто раз говорили, что она смогла бы сыграть Дульсинею в настоящем театре! Я сам слышал!

— О-о… — Полудин покровительственно засмеялся и протянул пухлую руку погладить милого несмышленыша по затылку.

Лесь мотнул головой, рука отодвинулась.

— Ты прав. Я говорил: могла бы сыграть! Но для этого, как минимум, нужно, чтоб такая роль была. А ее нет. И быть не может.

— Почему? — наступал Лесь.