Тепло очага - [82]

И снова бежали они по бесконечно вьющейся дороге…

Хаджисмелу слышалась какая-то необычайно красивая мелодия. Может быть, это пело сердце Дзыбына? Кто знает, как проявляется человеческое счастье?

Хаджисмела собирались провожать на вокзал чуть ли не всем селом. Предлагали ему единственную в селе машину, но он поручил себя Дзыбыну. Хаджисмел не мог уехать, не возвратив ему долга.

Когда у дороги зазеленела молодая кукуруза, Дзыбын впервые глянул на Хаджисмела.

— Мальчишкам ничего не нужно, — улыбнулся он, — только дай им прокатиться в бричке.

— Я видел, как они гнались за нами, — сказал Хаджисмел. — Думал вот-вот запрыгнут в кузов.

— Тебя постеснялись, а то битком набиваются…

— Мальчишки любят лошадей.

Дзыбын помолчал немного, потом задумчиво проговорил:

— Если в тебя верит хоть один человек, то ты каждое утро можешь радоваться восходу солнца… Я всегда буду помнить о том, что ты сделал для меня. Буду помнить, пока катится колесо… Если бы жива была моя мать… — Дзыбын улыбнулся вдруг. — А отец мой больше всего на свете любил травы. На ощупь мог узнать каждую из них. Раны залечивал, исцелял больных. Люди благодарили его, во все же кто-то пустил слух, что он колдун… Рассказывают, что мать моя в молодости славилась красотой. Сватался к ней один человек из соседнего села. Родители ее были согласны, и тогда мой отец похитил ее… Он часто ходил в лес, собирал травы. Однажды ушел и не вернулся… Мать по ночам выходила за село, ждала его. Днем шла на курган и снова ждала… Люди, встречая ее ночью, пугались. Кто-то со страху упал в реку… Чье-то колесо перестало катиться, чья-то корова перестала давать молоко… Я бы ушел из этих мест, если бы не был уверен, что правда когда-нибудь раскроется…

Лошади легко бежали по проселочной дороге. Колеса пели, и Хаджисмел, слушая их веселую песню, был спокоен и радостен. Он не знал, что поспеет в свою часть к самому началу войны, и долго будет идти ее трудными дорогами, и в заснеженных окопах, в дыму пожарищ — всюду будет вспоминать слова Дзыбына и мечтать о том, чтобы колеса всегда катились по мирной и доброй земле…

Дорога

Холодно в степи, пустынно и ветрено, изморозь на земле, изморозь на сухих кукурузных стеблях. Коснешься стебля — будто ледяными иглами пронзит тебя. Мерзнут ноги, а сено в чувяках свежее, нерастоптанное, но, может быть, и в сене изморозь, или протерлись шерстяные носки. Аузби не чувствует на себе одежды, весь он обернут, окутан холодом, ни ватник не греет его, ни брюки, ни бязевое белье, потому, наверное, что латок на них больше, чем звезд на небе. И уши замерзли. Надо размять, растереть их, он знает это, но руки окоченели, руки не слушаются его… А ветер несет, несет, швыряет жесткие ледяные иглы.

Слезы наворачиваются на глаза, расплывается, меркнет свет хмурого дня. Слезы напоминают мальчику давнее. Теперь, подпрыгнув, он касается рукой потолка своей комнаты, а раньше и со скамьи не дотягивался. Тогда отец еще был дома, он смастерил сыну лук и стрелу. Стрела — из конопляного стебля, наконечник — жестяной, лук — из гибкого вишневого прутика, тетива из сученой дратвы. Кто-то в сказке пускал одну стрелу, а возвращались к нему две, три, четыре. Стрела же Аузби воткнулась в потолок. Мальчик смотрел на нее, задрав голову, умолял ее вернуться. Она качнулась вдруг, высвободилась, упала и наконечником ткнулась ему в левый глаз. Что-то сверкнуло, будто порох воспламенился, вспыхнули и разлетелись искры; потом, открыв глаза, мальчик почувствовал, что левый зрачок как бы сдвинулся в сторону…

Радость несет Аузби.

Младший брат выбежит ему навстречу. Мать теплыми ладонями согреет его щеки.

Аузби знает — радость похожа на солдатскую со звездой пилотку, на чурек с цифрой II — отпечаток горячих клещей, на зерно, выскочившее из ручной мельницы…

Дорога запутана, как бег мальчика, гоняющегося за бабочкой. Дорога длинна, как полет осенней птицы; шаг Лузби короче и медленнее, чем мысль ребенка.

Если бы утром какая-нибудь подвода собралась в село, Елбызд не отправил бы мальчика в путь…

Как сладкий утренний сон, ласкают мысли Аузби… Елбызд, наверное, съел уже миску дзарна[15]; вот он отер потный лоб рукавом, поправил бороду — сначала левую часть ее, потом правую; сполоснул миску и воду вылил к закопченной печке; присел на край лежанки, застеленной брезентом, стал вить веревочки из поскони, чтоб залатать сапетку. Потом он наденет старую замызганную шапку, скрипнет немазаная щелястая дверь, и сразу, перешагнув порог, Елбызд окажется в чистом поле. Посмотрит из-под ладони в ту сторону, куда вчера еще утром, оставляя глубокий след на дороге, укатила арба с плетневой наделкой и откуда вечером, подскакивая весело, должна была появиться. Когда Елбызд устанет смотреть в поле, мысли его оборвутся, схватит их ветер, унесет прочь. Потом появится другое, тревожное: встанут перед его глазами разбитые оглобли, лопнувший обод колеса, поломанный хомут, перевернутая набок арба…

Аузби остановился. Ему показалось, что он, оглянувшись, может еще увидеть Елбызда. Он посмотрел назад, но стан исчез. Мальчик понял, что прошел уже немало, и ватник теперь казался тоненьким, как тетрадный листок, и мешок, отяжелев, впился веревочными лямками в плечи.