Тепло очага - [84]

Вспомнилось это теперь, не раньше, когда Елбызд рушил отборные початки, и не тогда, когда полная арба покатила со стана, вспомнилось это сейчас, когда он собрался развязать мешок.

Аузби глянул на ту часть мешка, где стянется завязка, если половину зерна отсыпать. В этом мешочке мать носила солод на мельницу, и там он терялся среди других, гораздо больших мешков, терялся, будто в нем не было ни объема, ни веса.

И, словно упрек услышав, Аузби не стал рыть яму, не стал тратить времени. Он обрадовался, вдруг подумав, что мыши не доберутся подземными ходами до янтарных отборных зерен. И будто помог ему кто-то, одним махом взвалил он на спину свою ношу. И Аузби понял, что радость будет продолжительной, почувствовал это с первых же шагов, с первых же движений.

Вспомнилось ему и то время, когда они, деревенские мальчишки, играли в чижика. Каждая игра, как испытание, — кто красивее заточит концы чижика, чей чижик выше подскочит, кто отыщет красивее плитку или круглый, как мяч, камень. Забавам не было конца. Кто, интересно, первым придумал эти игры, подумал Аузби и позавидовал. Жаль, что хлеб, который нес он, не был таким легким и веселым, как игра в чижика. Тогда и дорога виделась бы до конца легкой, прямой…

Далеко впереди стояли, словно кто-то поднял их торчмя, две метлы. Аузби подумал, что должен был увидеть их раньше, и понял, что все это время он ждал их. Дорога тянулась к метлам и, казалось, уходила под них. Аузби услышал собак — тоже из-под метел — гав! гав! гав! Потом один раз — гав! И снова три раза. А мальчику слышалось, звенело в ушах — кау! кау! кау![16]

Мысль его парила легко, как ласточка: до тех пор пока метлы не увидятся тополями, нечего думать об отдыхе. Дорога проходит через село, и по улицам его надо шагать, не чувствуя усталости, будто не мешок за плечами, а охапка шерсти.

Он подошел совсем близко к селу, остановился у ручья. Чистая бегучая вода казалась вкусной, а юркие волны возбуждали в Аузби нетерпенье. Он смотрел на ручей и не мог насмотреться. Тут же улегся бы он на землю и стал пить — ни ведра не нужно, ни кружки. Но мальчик знал, что надо остыть сначала, и потому сдерживался.

Младшего дружинника из отряда сельской самообороны вспомнить бы ему потом, когда он уже встал и взвалил себе на плечи мешок. Но мальчик, сидя еще, вспомнил его неожиданно, как неожиданно рыба выплескивается из воды.

Этот дружинник обязательно встретит его. Аузби станет объяснять, будто документы показывать. Дружинник, и сам еще мальчишка, заговорит, поигрывая карабином, и слова его будут, как выстрелы. Аузби не хотел бы встретиться с ним, и он не знал, почему младший дружинник всегда нетерпеливее, вспыльчивее других…

Холодные дома прятались под заиндевелыми деревьями, мутными окнами смотрели вслед мальчику. Тропинка, как всегда, была протоптана не посредине улицы, а с краю, вдоль заборов. Старухи глядели на Аузби, козырьком приставив ладонь ко лбу, глядели, переговариваясь негромко.

Мальчишки, такие же, как он, и еще меньше, стояли на углу. Одеты они были не по росту, кто в чем, ватники и пальто на них, как бурки.

Не дойдя до окраины, Аузби остановился. Не потому, что вокруг никого не было, и не потому, что, прислонившись к тутовнику, можно было стоя отдохнуть. Он вдохнул теплый вкусный запах чего-то жареного. Этот запах, давно забытый, шел из дома напротив, из закопченной трубы, из окон, из каждой щели. Мальчик сглотнул слюну, вместе со слюной запах картошки на сале, и саму картошку тоже. Будто и не существовал никогда, как сквозь землю провалился младший дружинник. Аузби радовался, что никто не сможет догадаться, почему стоит он здесь, и никто не будет подсмеиваться над ним: просто человек устал в дороге, остановился передохнуть. Кусок чурека, который дал ему Елбызд, оттопыривал карман. Мальчик знал, что чурек черствый, твердый, как камень, и отломил чуть, не потому, что солнце клонилось к западу, и не потому, что раз за разом сглатывал слюну: слишком силен был запах жареного, и чурек вроде бы стал мягче и теплее.

Проглотив последний кусочек, он вдохнул еще и, тронувшись в путь, еще раз вдохнул запах жаренной на сале картошки…

Гуси цепочкой переходили дорогу, шли куда-то к воде, наверное. Свинья, тощая, длинномордая, с острой, как пила, спиной, рылась в земле — корень пырея напрасно считает землю надежным укрытием для себя. Теленок со вздувшемся брюхом — рано отняли от материнского вымени — стоял понурившись. Аузби знал, что теленок к нему не подойдет, видел, что на лбу его нет белого пятна, но все же повернулся, позвал: годо, годо, годо[17].

Дома у Аузби тоже есть теленок. Проведи рукой со шерсти — захочется еще раз провести, — весь он упругий, в коленях крепок. Как-то Аузби, шутя, потянул его за хвост. Теленок навострил уши, взбрыкнул ногами, потащил за собою мальчика…

Воспоминания разгоняют усталость. Будто угли под пеплом, светятся мечты.

Тогда в селе было еще спокойно. Никто не открывал двери прикладом или носком ботинка, со двора еще слышался собачий лай. Мальчишки, ровесники Аузби, и другие, постарше, рыскали всюду, искали колеса. Подметенные улицы выглядели слишком гладко — ни следа воловьих копыт, ни следа подков. И вдруг из ворот выкатывают тележку. Сколько нужно тележек вместо одной арбы… И Аузби увлекся, бегал, искал колеса. Но колеса не валяются на прибрежной гальке, и мечты его возносились до горных вершин, до неба. И сейчас тоже — Аузби будто порог сказка перешагнул. Ему показалось, что он нашел колеса, сделал арбу, к длинным оглоблям прикрепил гладкое, как стекло, приятное на ощупь ярмо и запряг своего теленка. Груз расположил так, чтобы не перевешивал ни вперед, ни назад. Катится арба по дороге, подпрыгивает на комках, Аузби насвистывает песню.